Бедный старик, сам лишенный света знания и лишь недавно обращенный в христианскую веру, не знал, как просветить неведение, столь темное и вместе с тем столь прекрасное в своем заблуждении. Первым его порывом было броситься сыну на грудь, вторым — убежать от него, ломая руки; он готов был порицать Лидона, но не мог говорить от рыданий.
— А если твой бог (кажется, он только один?) действительно так милостив, как ты уверяешь, — продолжал Лидон, — он знает, что именно твоя вера в него укрепила меня в решении, которое ты теперь осуждаешь.
— Как! Что ты говоришь? — воскликнул старик.
— Ты ведь знаешь, что ребенком меня продали человеку, который полюбил меня и отпустил на волю. Я поспешил в Помпеи, чтобы увидеть тебя, нашел тебя уже стариком, в услужении у капризного и своенравии хозяина, — ты как раз недавно принял новую веру, и от этого твое положение стало вдвойне тягостным: новая вера отняла у тебя последнее утешение, ты перестал считать рабство справедливым обычаем, а ведь эта мысль так часто помогает нам сносить тяготы. Разве ты не жаловался мне, что принужден делать многое, что не было противно тебе как рабу, но грех для назареянина? Разве ты не говорил, что твоя душа трепещет от раскаяния, когда ты вынужден положить хоть корку хлеба в этот ларарий?[63] Что твою душу все время раздирает борьба? Разве не говорил ты, что, даже возливая вино перед порогом и называя при этом имя какого-нибудь греческого божества, ты боишься, что подвергнешься мукам ужаснее Танталовых, вечной каре, которая страшнее, чем в Тартаре. Разве ты не говорил мне это? Я удивлялся, не мог ничего понять этого и, клянусь Геркулесом, не могу и теперь, но я твой сын, и мой единственный долг — помочь тебе. Как же мог я слышать твои стоны, видеть твой ужас, той постоянные мучения и оставаться равнодушным? Нет, клянусь бессмертными богами! Как молния с Олимпа, меня озарила мысль… У меня нет денег, но есть сила и молодость — вот мои сокровища, и я могу продать их ради тебя! Я узнал, сколько нужно денег, чтобы выкупить тебя на свободу, узнал, что победивший гладиатор получает вдвое больше того. Я стал гладиатором — связал себя с ужасными людьми, которые всех презирают и ненавидят, я выучился их ремеслу и благословляю его — оно поможет мне освободить отца!
— О, если бы ты послушал Олинфа! — сказал старик со вздохом, все более поражаясь благородству своего сына, но убежденный в преступности его намерения.
