Еще пример.
Жиденький мальчишка обвиняется по 9 и 1647 ст. улож.; он сломал два замка на чердаке; на вопрос председателя со слезами говорит, что пошел на кражу с голоду. О чем тут спрашивать свидетелей? О грошовых замках, которые и без ломки еле держатся на чердачных дверях? Товарищ прокурора отказывается от судебного следствия; председатель произносить суд переходит к судебным прениям, но молодой защитник с жаром останавливает его:
– Я прошу предъявить присяжным заседателям вещественные доказательства!
Перед присяжными появляются два исполинских замка с вывороченными дужками и новехонькое долото превосходного изделия.
– Откуда у вас это долото? – спрашивает председатель.
Подсудимый всхлипывает:
– Купил.
– Каким образом? Ведь вы сами сказали, что у вас денег не было?
Подсудимый рыдает:
– Последнюю рубаху заложил!
Нельзя сказать, чтобы положение обвиняемого стало лучше. Но впереди еще речь. Защитник сумеет исправит свою ошибку. Послушаем.
«Не лучшее ли это доказательство его действительной крайности? – восклицает находчивый оратор. – Он вынужден был заложить свою последнюю рубаху, чтобы купить долото, вам предъявленное!»[4] .
Разберем этот случай серьезно. Положение подсудимого, как перед преступлением, так и на суде, – трагическое. В семнадцать лет он – опасный громила. На свободе он – враг общества; его травят, как волка; на суде – тот же волк, только затравленный; убить его нельзя; приходится приструнить. Все это ясно и неизбежно. Все это понимают, но никому и в голову не придет смеяться. Все чувствуют, что при всей ясности и неизбежности в этом есть что-то неладное; что, как бы ни был виновен вор, здесь есть еще чья-то другая вина. Если на смену этому настроению у судей и у присяжных явилась игривая оживленность и ироническое отношение к подсудимому, это сделал только защитник; и если с их стороны была невольная насмешка, то с его стороны – хотя и не намеренное, но, скажу, преступное издевательство над тем, кого он призван был защищать.
Другая обычная ошибка неопытных защитников состоит в том, что они настаивают на допросе свидетелей, от которых отказался прокурор.
Подсудимый, семнадцатилетний подросток, обвинялся по 1647 ст. улож. Он признал себя виновным в краже, но отрицал взлом. Товарищ прокурора просил о допросе только потерпевшего; защитнику надо было присоединиться к этому; вместо того он потребовал допроса отца и матери подсудимого. Родители, скромные, но почтенные люди, подтвердили показания, данные ими на предварительном следствии; вот что было записано в протоколе допроса матери: «Сын мой Василий Решетов не живет в нашей семье уже три года; домой он совершенно не показывается... Учился Василий в школе, но убежал оттуда и затем недели три пропадал; явился он к нам немытый и раздетый, прожил у нас некоторое время и убежал, украв рубашку у отца. Теперь он ничем не занимается и „хулиганит”. Что касается того, сознательно ли относится Василий к своим поступкам, то я думаю, что вполне сознательно, так как он мальчуган вполне разумный. Муж мой зарабатывает 60 – 70 рублей в месяц, так что в средствах семья особенно не нуждается и Василию ни в чем не отказывали».
