Я двинулся вперед и вскоре различил под этим освещением прошлого века мужчину, сидящего на тротуаре, опустив ноги в канаву.
Решив, что речь идет о несчастной жертве, которую исторгло из себя соседнее кафе, я приготовился равнодушно миновать его. Но совершенно молчаливый человек с гордой головой слепца, вовсе не захмелевший от дрянного алкоголя, яростно рисовал на листках бумаги и тут же равнодушно бросал рисунки к ногам.
Я сделал еще несколько шагов и обратился к мужчине. Он, не ответив, поднял взгляд, и по тому, как он прищурился, заметив меня, я понял, что незнакомец вовсе не слеп. Наклонившись, я с удивлением увидел, что он гусиным пером рисовал дьявольских чудовищ с пугающим или ироничным обликом.
Его, похоже, нельзя было остановить, как ничто не могло и меня заставить двинуться дальше. Я стоял застыв, словно на пороге иного мира.
Наконец я извлек свою визитную карточку и сунул мужчине в руки, настаивая, чтобы он пришел ко мне. Потом живо нагнулся и подхватил пачку рисунков, валявшихся на дороге…
— Жанна, — сказал я, — открой секретер и отыщи зеленую папку. Да, там… Посмотри на эти странные и суровые наброски… Они подписаны именем Эль Чупадор.
Совсем обессилев, я поворачиваюсь в сторону окна… Ночь уже там она точна в свиданиях со мной. С внезапным страхом я перевожу взгляд на Жанну, и она с ужасом видит, как глаза мои пытаются убежать сами от себя… убежать от Своей трагедии.
Звеня вехами — призывами башенных часов, — новая ночь уже перевалила на вторую половину, а мои взгляды, буквально прилипшие к шторам, не замечают ни малейшего движения, предвестника жестоких мучений… Я так напряжен от ожидания, что готов способствовать болезненному бегству тех остатков крови, которые еще удерживаются сетью плоти, чтобы напитать еще раз эти неизвестные руки, беспощадный пресс чудовищного виноградаря…
Уже половина ночи свернулась в огромную штуку ткани, которую Время наматывает со дня Творения, дабы вручить неведомому Хозяину пространства, имеющему право на нее.
И поскольку шторы спальни все не раздвигаются перед пальцами, принадлежащими рукам, протянутым из-за таинственных кулис, я понемногу начинаю дрожать — надежда во мне обретает опору.
Не ощущая никаких удушающих объятий, не испытывая тоски, я слышу чудесную музыку… И хотя я очень слаб, но начинаю напевать мелодию детства, которая выплескивается из моей памяти с четкостью хрустального звона. Я напеваю, и мое пересохшее горло наслаждается чистым течением песни. Я улыбаюсь, и улыбка моя нежна и легка, как пудра. Я плачу, и глубокие морщины страданий на моих щеках впитывают влагу слез, как некий небесный бальзам…
