– А я как-то сразу настроился на то, что меня допустили к разговору с большим писателем, к интересной информации, а мы сидели и болтали наравне, на троих. – Андрей удивленно повел головой.
– А какие секреты он мог раскрыть? Он все показал – и поведением, и разговором. Быть свободным, спокойным, не просчитывать возможную реакцию окружающих на свое поведение – вот все секреты. Может быть, там, во дворе института, когда мы его пригласили, и мелькнуло у него сомнение, но, наверное, он подумал: а почему бы и нет? Ладно, что это мы опечалились, давай выпьем, чтобы не было чувства покинутости.
Тенишев улыбнулся, шуткой стараясь сгладить образовавшуюся пустоту во времени и настроении.
Они заказали еще водки, кофе, расплатившись заранее: официант сказал, что это последний заказ перед закрытием ресторана. Андрей вышел позвонить.
Гул в зале набрал силу. Стены, покрытые резным дубом, витражи в высоких окнах придавали залу сходство с собором, в котором когда-то звучал орган. И Тенишев слышал, как сейчас вместо музыки неостановимо уносится вверх шум людей, заполнивших этот зал, напоминающий огромную пустоту необычного инструмента. Игрушечные фигурки сидели за столиками внутри этого инструмента, никто не видел ни высоты над головой, ни стен, и Тенишеву вдруг показалось, что вот-вот должна загудеть труба и умолкнуть, и наступит внезапная тишина, и все поднимут головы, не понимая, почему прекратилась привычная жизнь. Он несколько раз закрыл ладонями уши и услышал страшный, чавкающий звук, как будто глухо откашлялось невидимое чудовище.
«Мне пора», – вспомнились панинские слова, которые Тенишев сейчас отнес к себе. Он разлил водку, пригубил кофе и увидел Андрея, которого окликнули от столика, где сидел критик со своей свитой. Андрей подошел туда, сел на подставленный стул, в руке его появилась рюмка.
Шло время. Тенишев, уже раздраженный тем, что Андрей так охотно принял чужую компанию, выпил свою водку и понял, что больше ждать не будет. Он покосился на Андрея, увлеченного новым разговором, выпил холодный кофе и быстро вышел.
В фойе еще шевельнулось сомнение, не вернуться ли, но чистый воздух после прокуренного зала был так приятен, что Тенишев поспешил к выходу.
Время явственно поделилось на прошлое и будущее, и Тенишев сравнил это с тем, как наполненный светом троллейбус отразился в выпуклых окнах дома, перескакивая из одного в другое.
Другая жизнь занимала Тенишева. И он с удовольствием повторял это слово, радуясь одному из его значений: новая жизнь занимала пространство, мысли, душу, даже взгляд до угла темной улицы, выходившей на Садовое кольцо, – все становилось другим. Наконец-то начиналось продолжение, именуемое по-прежнему жизнью, но Тенишев знал, что для этого нет лучшего слова, чем продолжение. Не разрозненные чувства, в перерывах заполненные насилием молчания, а долгий и единый звук отражения – будто наконец донеслось откуда-то собственное эхо.
