На что же потратить целый час?
Так и не сложив зонт, - мне уже на него кивали! - я продолжал расхаживать, вызывая растущее недоумение: с чего это солидный человек выставляет себя дураком при всем народе? А те, кто подходили, видя меня под зонтом, с опаской поглядывали на небо: а вдруг грянет проливной? Ведь к такому ясному небу еще никто не привык. Разве можно привыкнуть к тому, что нисходит задаром, по воле Бога? Не хотел их переубеждать и перестраивать под себя. Или не могу ходить под зонтом, если мне хочется? Пусть солнце, а я хожу - и все.
Вдруг - щелкнуло! - раскрылся шелковый, отблеснув лучом от вытяжной ручки. Щелк, щелк! - защелкали соловьями и остальные, раскрываясь. Все повеселели, балуясь, как дети. Тут я, к всеобщему изумлению, зачехлил свой зонт. Я удалился искать новое пристанище.
Постоял возле пивбара «Крыница», вдыхая дымок от мангалов с шашлыками. Хотел определить: коптится говядина или собачье мясо? Помешала уборщица, вынеся ведро с надписью «Кофе». Выплеснула чуть ли не под ноги. Тогда я побрел вдоль трамвайных рельсов, припомнив деревянную скамейку возле памятника Якубу Коласу. На нее присаживался в молодые годы, познавая мир Гамсуна, сумрачный мир гения, искажавшего безумием казалось бы простые ощущения: чувство голода, например. Все скамейки свободные, сел на свою. Облезлая, сырая, она выглядывала, как новенькая. Отсюда выбрал для наблюдения людей, выстроившихся за свежими газетами у киоска. Там снег был погуще и, растаяв, образовал солидную лужу перед окошком киоскера. В луже нежились два кирпича. На них становился покупатель газеты, используя полностью две ноги. В этот момент тот, кто был в очереди, выглядывал сбоку из-за киоска. Он выжидал, чтоб совершить прыжок на освободившиеся кирпичи. Прыгали по-всякому, я ничего не пропускал. Сидел и удивлялся: до чего легко здесь стать писателем! Положи в лужу два кирпича - и наблюдай, описывай.
Перевел глаза на Якуба Коласа, который сидел на памятнике среди героев своих поэм, - словно гигантский картофельный клубень, от кого они пошли. Несмотря на сусально-приподнятый тон и заметную аляповатость, объясняемую наследственной гигантоманией, скульптору все ж удалось уравнять в фигуре обычный мужицкий рост. Да и черты лица живые, простецкие. Якуб Колас, хороший крестьянский поэт, был к тому ж хитрющий белорусский дядька. Я слышал легенды о его неимоверной скупости. Он никогда не платил взносов в писательскую кассу. Объяснял отсутствие денег так: «Не тыя штаны надел». Так и не дождались, когда он переоденется! А еще кто-то, кажется Батя, рассказал о Якубе Коласе такой случай. Будто бы народный поэт, когда у него вытянули из кармана десятку, сделал открытие, которое едва не поколебало его лиру: «Няужо народу патрэбны грошы?» - то есть он считал, что денег у народа - куры не клюют. Вот что значит - жить с народом заедино! А не то: залез в автобус, еще людей за тобой полно, а ты орешь: «Хватит уже, поехали!…»
