В каких комнатах могли сидеть, эти несколько человек, именовавших себя «институтом»? Сколько их насчитывалось на сей день? Ведь они сами определяли свой трудовой режим. Могли они сидеть, скажем, на заседании в Доме литераторов? Вот и сидят там, на «Вечарыне» известного поэта Миколы Малявки или не менее «вядомага» прозаика Хведара Жички. А может, разъехались по «вёсках» открывать какой-либо новый диалект? Прожив столько лет в Рясне, я ни слова не мог понять из их «новояза». Читал в газетенке «Свобода», что уже найдено новое белорусское слово вместо прежнего, явно русского: «яурэй». А тут и я у дверей… Быть не может, чтоб они уехали все! Кто ж будет встречать такого, как я, готового отдать деньги?
Обнаружив на стене телефон, позвонил, выбрав напропалую один номер из целого списка. Гудки, гудки - и вдруг голос с уже знакомой еврейской модуляцией: «Инстытут мовазнавства»… Я чуть не выронил трубку… Как мог сюда затесаться еврей, то есть еврейка? «Засилье жидов» - и где, в институте мовазнавства! Должно быть, они повели фронтальную атаку на национальные святыни, впиваясь в самые корни народной речи. И справки выдают, какие хочешь: белорусу - что еврей, еврею - что татарин, а татарину - что не татарин.
Кажется, эта дверь? Открыл - там сидели. Машинистка спросила: «Вы звонили?» - и как только я подтвердил, все, кто сидел, еще раз на меня посмотрели. Здесь удивлялись любому, кто заходил, но в этом повторном рассматривании просквозило скучное любопытство: «Ага, и этот принадлежит». Неужели новая функция института мовазнавства, отобранная у синагоги, всего лишь уловка? То есть они не просто смотрели, а проводили визуальное исследование в научных целях. Классифицировали безграничное разнообразие моей, - сотрясавшей умы и не таких, как они, мыслителей, - расы? Все ж это было неудобное стояние, пока еврейская машинистка отстукивала исконно белорусский текст. Никто не узнал во мне известного литератора, бегущего из страны. Да и я мог не напрягать себя бесполезным припоминанием. Это были новые люди, которые не ознаменовали себя никакими достижениями. Не в пример предшественникам, крупным мастерам, которые остались за чертой времени, тяготея к монбланам белорусской словесности. Я был наслышан и про этих, начитавшись их фамилий на этажах; знал, что скрывается за тихими кабинетами. Были среди них, сравнительно молодых борзописцев, и такие, что бойко начинали, используя все привилегии «паслядовникав». Однако их замаслили, затаскали, они исписались еще до того, как грянула новая эпоха. По-комсомольски задорные, отважно петушась, съезжались они, вместе с подобными себе, заполнять «поэтические паузы» на торжественных кремлевских концертах, вызывать старческие слезы у вождей своим гремучим пустословием. Беспринципные, они мнили себя «Павликами Морозовыми», а сейчас возомнили «Саввами Морозовыми”. Коммерцией для них стало списывание текстов с бесконечных мексиканских телесериалов, состряпывание книжонок, где сплошняком шли одни голые экранные диалоги. Выдавая неряшливые подстрочники за собственные переводы, одурачивая людей, они наживались, еще как! - сделав разменной монетой ностальгию измученного народа. Крупная шайка матерых книжников-рецидивистов орудовала, пока не раскошелилась на собственный офис, под прикрытием Союза письменников. Еще одна банда, семейный писательский клан, составляла им конкуренцию со всеми атрибутами детективно-уголовного толка. В институте же мовазнавства действовали мелкие разбойные стайки, пожирая то, что оставалось от акул. А в это время монбланы, повинные в том, что оказались долгожителями, были унижены нищенскими пенсиями, на которые не могли себя прокормить. Должно быть, пенсии выдавались из расчета, чтоб эти люди поскорее закончили свою жизнь. Ведь улицы и скверы давно нуждались в переименованиях. Некоторые из долгожителей сочиняли по старинке романы, но такой роман, не списанный с экрана, равнялся цене проездного билета. Или, быть может, уже проездного талончика, так как уровень жизни подскочил за эту ночь.
