Все же еврейство, являясь первопричиной, было таким невнятным во мне, замороченным, так неистово рядилось в чужие одежды, казавшиеся истинными, что его и не разгребешь, наверное, под завалами и напластованиями. Правомерней говорить об особом рецидиве заблудившегося сознания, питающегося химерами. Не только уродство, увечье могут выделить человека, но и предопределенность судьбы, что до поры до времени воспринимаешь не как закономерность, а как некий укоренившийся недостаток. Даже кажется, что, если постараешься, от него можно избавиться. Никогда я не действовал верным испытанным образом, а всегда выбирал самый шаткий и неудобный. Если я закуривал, то доставал из коробка самую слабую спичку и гадал: загорится ли она? В этом заключалось противоречие, мешающее жить: я как бы сам разрушал то, к чему стремился. На таком противоречии основывалась и моя манера письма. Умея точно и жестко отражать жизнь, я закладывал в сюжет динамит: мотив ирреальности. Одно без другого для меня не существовало, и зачастую я лишь искажал ясный смысл того, что хотел сказать. Но если мне удавалось как-то уравновесить компоненты, я создавал то, что меня и отличало. Я редко обдумывал, что пишу, доверяясь самому процессу письма, когда неожиданный порядок слов, вызывая поворот ситуации и сам себя объясняя мыслью, к чему-то ведет и приводит, в конце концов, и замечаешь с изумлением, что не только сочинил рассказ, но и выразил в нем нечто, о чем не догадывался и сам.
Привыкнув полагаться на то, что само приходило, я воспринял, как данное, и свой талант. Казалось, что талант не нуждается в защите, а может лишь защищать. Уж если являлась моя Герцогиня, то ее нельзя ни отнять, ни запретить. Когда же ее у меня отняли, я потерял все, и уже ничего не мог противопоставить своему несчастью, кроме долготерпения. В сущности, моя теперешняя жизнь - лишь подобие, слепок с прежних лет, когда творчество все решало. С той поры и осталось внушение, как бы уже не обязывающее ни к чему, но имеющее атавистическую силу заклятия: писать, писать! Но что могут дать еще одна или две книги? Парадоксальность моего состояния в том, что я ничего не могу и не хочу писать. Однако стоит мне отвлечься на другое, как начинает невыносимо изнывать душа, и я успокаиваюсь, если ничего не делаю. Вот я слоняюсь и слоняюсь, и постепенно достиг такого искусства в ничегонеделании, что мог не заметить, как пролетал месяц, год, два. Это тягостное, ничем существенным не заполненное времяпрепровождение, при котором неслышно, как в небытии, протекали дни, стало моим уделом, бедствием, моей тайной.
