Этот же смотрел на всё с другой стороны — со своей, и жаловался на нечуткую дочь, на внучку, что опять выскочила замуж (двадцать лет и уже во второй раз!) и привела зятька в их тесную квартирку. А куда деда девать — тут же и сообразили, в хостель его, куда ж еще, и скоренько запихнули в эту конуру. «Там же повернуться негде!» — возмущался Гриша.
— Привыкнешь, — сказал Наум, с некоторой досадой слушая нудное бормотание. Места ему мало! А вот Яше места хватало, «апартаментами» называл он свою комнатку и уверял, что для одного даже роскошно. Он всегда находил повод порадоваться, да еще когда бутылочка появлялась (по очереди иногда покупали), то после двух рюмок он начинал хвастаться: редкой специальностью картографа, друзьями — сплошь большие люди были, прежними победами над женским полом (Фаечка, ты там не слушай, — поднимал Яша вверх глаза, — вру я!) Получалось, что всё у него раньше и даже теперь замечательно. «Одно плохо, привязалась одна старушенция, импотенцией зовут, — нарочито старчески кряхтел Яша и добавлял: — Только это секрет, никому не выдавай!» «А на девочек-то смотришь», — ехидничал Наум. «А смотреть всем разрешается, я же их не трогаю!» — смеялся Яша. Сердился он только, когда Наум пускался в ностальгические воспоминания.
— Что ты мне опять мозги полощешь? — негодовал Яша. — Мне в свое время их достаточно промывали, да до конца так и не промыли! Чего ты мне нюнькаешь? Сидел? Сидел! Почти десятку ни за что отгрохал? Отгрохал! Нахлебался ведь досыта, а теперь — и это было хорошо, и это прекрасно! Чего там прекрасного было у тебя, скажи, а?
— Молодость была, — вздыхал Наум.
— А-а-а… молодость… Девки, бабы… Не у одного тебя была. Не-ет. не о той молодости ты скучаешь. Ты о тюрьме, о лагере скучаешь.
— Как это? — опешил Наум.
— Вот так. Читал я откровения бывших лагерников. Ка-ак они тоскуют по тому времени. Проклинают, костерят и. тоскуют.
— Ну да! Завираешь ты.
— Не завираю. И я их понимаю. Сначала не понимал, а позже понял. Человек, особенно старый, всегда тоскует по прошлому, пусть даже порой оно ему кажется таким-рассяким, даже по лагерю, по друзьям лагерным, по той силе, физической и душевной, что была тогда, по той траве и по тому небу. Ну, ты понимаешь.
Наум тогда не согласился с Яшей, и крепко они поспорили, даже бутылочки им не хватило на этот спор. Но потом, раздумавшись, он понял, что Яша частично прав. То, что было плохого — и дрянь, и мерзость — всё покрылось радужной дымкой, и просвечивают теперь сквозь эту дымку только светлые искры счастливых минут, ножиданных удач, теплой дружбы и взаимовыручки в самые тяжкие передряги — и лагерные и не только. И это-то хорошее и светит оттуда и греет сердце, а фон, на котором всё происходило — он совершенно размылся и давно потерял свою остроту. Он еще не раз говорил с Яшей на эту тему, пока тот не сказал:
