- То-то, брат, - веско проговорил он, - а с чего тоскуешь? Свое! Вот и грызет... Про хранцев толкуют: больно, слышь, супротив нашего брата богато живут, сволочи... Ну и что ж? А русские-то бедны, пускай и глупы, ради муки царской, да - свое. Хранцы - мудры, зато рафлёных кур, будто турки, на страстной неделе жрут. Ты это сообрази. Свое! Понял?
- Как не понять... А отшибить ее можно, дядя Кузя?
- Тоску избыть? Коли и впрямь мочи нет, - нехотя отвечал урядник, - на то имеется средствие.
- А как?
- Вот пристал, прости господи! "Как, как"... Землицы щепоть со степи донской есть у тебе?
- Есть. В ладанке защита.
- Разведи в воде, выпей - тоска прочь и скатится, как ни в чем не был.
- Вишь ты!.. Выпью! А хранец тоже, поди, по своей земле томится?
- В ем этого нет. Куда ему! Животина... Где хорошо, там ему и отечество. Слыхал, как лопочут они?
- Слыхал.
- Это что ж? Люди? Так себе... падаль! Чем их больше на дротик поднять, тем душе легче.
В этот момент дальний конский топот глухо отозвался в ушах Ворожейкина. Он живо припал к земле.
- Эге! Двое... На рысях хода...
Станичник побелел, как песок на дороге. "Это кто же, дядя Кузя?" хотел он спросить. Но Ворожейкин глянул так сурово, что у молодца зашелся язык. Всадники наезжали все ближе. Теперь не только был ясно слышен топот, но уже видны и кони, и сами всадники. Один казался фигурой поменьше, зато другой...
- Je merus de soii!{18} - сказал великан.
Ворожейкин и станичник неслышно ползли к дороге, волоча под локтями тяжелые дротики. "Хранцы!" - молнией пронеслось в казачьих головах.
Вскоре по выезде из лагеря споры Муратова с Раевским приняли серьезный характер.
- На Западе расчет всей жизни - на чертеже и в логарифмах, - говорил Раевский, - там бессонница и труд ума, строгие допросы природы в застенках лабораторий. А у нас... Ради бога, Муратов, не примите моих слов по своему адресу!.. У нас - припадки вздорных вдохновений, тесная дружба с природой или детские сны на зеленых лужайках фантазии. Мать моя - внучка Ломоносова. Любопытно, что воспевал бы теперь в своих одах мой прославленный предок? А может быть, подобно современным старым дуралеям, и он занимался бы глупейшим исчислением грехов Наполеона! Право, чем больше люди думают об этих вещах, тем меньше проку в том, что они говорят о них...
Муратову не нравилась холодная насмешливость рассуждений прапорщика. Было в ней что-то, больно задевавшее его простодушную горячность...
