— А ты знаешь, я как-то привык к нему… — молча сказали друг другу капитан и лейтенант.
— Мог бы еще потянуть…
— Да, он хотел написать все семь смертных грехов…
— Не потянул.
— Как ты думаешь, чего ему не хватило?
— Некоторых он не знал, а некоторых не понял.
— Он застрял на романе «Диагноз».
— О чем это?
— Как автор охотится за словом, а слово охотится за ним. Слово это и оказывается смертельным диагнозом.
— И что за слово?
— Диэнцефальный синдром.
— Какая чушь! Откуда он взял? Такого диагноза не существует. В него эти лепилы сваливают все, что им непонятно. Что, от этого самовнушения он и того?
— А как бы вы определили?
— Гордыня! смешанного генеза.
— Да… Он же был немножко поляк.
— При чем тут поляк??
— Поляки говорят: нет черта страшнее, чем тот, который верит в Бога.
— Неплохо сказано. Я всегда считал, что острое словцо освобождает от правды.
— Да, горе тому, через кого проходит соблазн.
— Все равно на черта он тоже не тянет…
— А ты уверен, что он вообще был способен различить ангела и черта?
— Людям трудно: приучили их к нимбу и крыльям, рогам и копытам — а где их сейчас достанешь?
— Да не ругай ты себя так! Сколько раз ты его спасал?
— Не считал. Потом это не я, а ты. Я только следил за соответствием имени и судьбы.
— До сержанта он дослужился…
— Да, он уже был готов ко всему.
— Кто нам теперь достанется? Опять рядовой, необученный, негодный?..
— Вряд ли нас определят в ту же часть.
— А жаль, мы неплохо сработались.
— Ну тогда прощай… — Капитан и лейтенант крепко пожали друг другу руки.
— А может, все-таки ничья?
— Ты думаешь, его оставят на сверхсрочную?
— Судья разберется.
— Ну тогда, может быть, еще
НЕ КОНЕЦ
«Я единственный человек в мире, который мог бы пролить некоторый свет на загадочную кончину Урбино Ваноски», — заявил я в самом начале. И был не прав.
Темно.
Конечно, я пришел к нему в назначенный день и час, точно по договоренности. На мой звонок он не откликался. Протоптавшись в холле около часа, я рискнул подняться и постучать — ответа не последовало, толкнул дверь… Она была не заперта, а комната пуста и удивляла своей прибранностью. Койка была строго, даже как-то по-армейски, заправлена. На подушке лежала накрахмаленная рубашка с весьма необычным галстуком и бритва «жиллетт». Это была как бы голова. Телом была машинопись романа «Исчезновение предметов». На месте кнопки зияла дыра.
Я нагнулся заглянуть: чернота ощущалась сквозной и бесконечной. Абсолютная тьма. Человек бы туда не пролез. Во всяком случае, я не решился просунуть туда ни руку, ни даже палец.
