За первую зиму погибло очень и очень много людей - от тяжелейшей работы, от недоедания, да еще мороз (мороз 40-45° С стоит от ноября и по май), и цинга способствовала. К весне бригады таяли, их соединяли несколько бригад в одну, а те, в свою очередь, тоже таяли, и к весне оставалось все меньше и меньше народу на прииске. Тех людей, с которыми я был в Бутырках, - их почти никого не осталось.
[...] Так продолжалось три года. [...] Работа, кой-какое питание, опять работа. Со временем некоторые стали приспосабливаться к лагерной жизни. Некоторые совсем перешли на сторону блатных. А другие так и продолжали работать - бьют их по голове палкой ротный, бригадир, дневальный - все кому не лень.
Побегов было очень мало, и все безрезультатные.
"Освобождали" меня ровно через три года после ареста - 3 марта 1940 г. [...] Перед этим [...] вывезли в лагерную конторку и сообщили, что, мол, будете освобождены из лагеря и перейдете на "вольный стан". Это когда человек освобождался, его из зоны выпускали за ворота, где жили вольнонаемные, договорники в основном, а также бывшие зэка, которых звали "вольняшки". Вот и меня перевели за зону и включили в бригаду забойщиков, состоявшую только из вольнонаемных. Поселился я в бригаде этой - была небольшая отдельная утепленная палатка. А жизнь отличалась от лагерной прежде всего столовой, где продавали обеды и ужины в неограниченном количестве. За работу тут уже платили. С территории поселка мы уходить могли, но только в пределах территории прииска, потому что документов, паспорта никакого не было.
Поначалу нам говорили, что скоро отправят на материк: "Вот доработаете до лета...". Потом говорить перестали. [...] Так продолжалось 12 лет. [...] Освободили меня в 1953 г.
Родина. 2000. № 7. С. 72-75.
Из письма академика И.П. Павлова в СНК СССР
21 декабря 1934 г.
Мы жили и живем под неослабевающим режимом террора и насилия. Если бы нашу обывательскую действительность воспроизвести целиком, без пропусков, со всеми ежедневными подробностями, - это была бы ужасающая картина, потрясающее впечатление от которой на настоящих людей едва ли бы значительно смягчилось, если рядом с ней поставить и другую нашу картину - с чудесно как бы вновь вырастающими городами, днепростроями, гигантами-заводами и бесчисленными учеными и учебными заведениями. Когда первая картина заполняет мое внимание, я всего более вижу сходство нашей жизни с жизнью древних азиатских деспотий. А у нас это называется республикой. Пусть, может быть, это временно. Но надо помнить, что человеку, происшедшему из зверей, легко падать, но трудно подниматься. Тем, которые злобно приговаривают к смерти массы себе подобных и с удовлетворением приводят это в исполнение, как и тем, насильственно приучаемым участвовать в этом, едва ли возможно остаться существами, чувствующими и думающими человечно. И с другой стороны. Тем, которые превращены в забитых животных, едва ли возможно сделаться существами с чувством собственного человеческого достоинства.
