Я.
И даже облупленный стол, и кеды, и стул…»
Он все же приподнялся. Повар храпел. Он закинул голову и бессмысленно посмотрел на потолок. «Солнце, воздух и вода – это, братцы, ерунда, – обгорелой спичкой было написано около лампочки. – Только спирт и онанизм укрепляют организм».
Он посмотрел на распластавшегося поверх одеяла повара:
«Вот повар. И повар тоже я… А повар молния… Значит, и я, и я… И тот подземный с разрубленной башкой, которого зашивал над тазом… Все это молния… Она уже началась… И значит, скоро, очень скоро любовь».
– Прости, – сказал вдруг человек с песочным поземным лицом, покрытым корнями морщин. Это был именно тот, кому Он только что зашил голову черной ниткой. – Что-то не очень получается.
– Что? Что? – испуганно закричал, оглядываясь, Он.
Никакого шкафа, никакой кровати и никакого повара, а только этот «подземный» все в той же кухне, над тазом, в который сливалась, дребезжа, марганцовка, и где размокали, расползаясь, розовые ватные тампоны.
– Что ты делаешь, дерьмо?! – закричал Он. – Да я сейчас башку твою подлую вот этими ногтями опять разорву!
– Погоди, погоди, – забормотал человек. – Сейчас, сейчас, еще раз. Ты только не волнуйся, все будет хорошо.
– Гнусный колдун!
– Да тихо! – властно сказал вдруг этот странный человек, поднимаясь с табурета и нависая над Оном.
– Я… – начал было Он.
…в той гостинице были исписаны неприлично все как-то, черным по белому. И повар, сосед, чистил по утрам ботинки куском оленьего мяса. А Он… Он попал в это дело, ибо искал молнию, да, именно молнию – изломанный и моментальный вспых света и ярости, что опережая двиганья тяжелых грозовых масс, обрушивается, соединяя на мгновение небо и землю.
Он.
– Будем? – спросил повар.
– Надо сначала пописать.
– Пописать-то пописаем. А потом будем?
– «Абу-Симбел»?
– «Абу-Симбел», а что же еще?
– Ну черт с тобой, давай по чуть-чуть! – закричал Он, взглядывая в полураскрытое окно.
Вдалеке, над домами было темно. Вырастало поднимаясь над N., черное небо. Невидимые, едва фосфоресцирующие струи перемешивали грозовые массы, готовя петардные разряды. Подбирались свинцовые клубы, заворачивались темные зигзаги. Гулы громов были не слышны почти. Чернела чернота. Блики молний, далекие еще и неясные, были легки и зловещи. Черная скатерть грозы накрывала тихо, небыстро. Но вскоре уже стала отчетливо видна ее серебристая бахрома. Словно косые седины свесились на пустые бессмысленные лики, непроницаемые и безответные… Внезапно фронт встал. Вся огромная, в полнеба, тяжелая глухая черно-стеклянная масса, начиненная осколками молний, быстрыми сильными брызгами, плотными и слепыми потопами воды, каркающими, злорадными грохотами громов, – застыла, непонятно как и чем еще удерживаемая от низвержения. Стало тихо совсем. Легкий дуй-бриз осторожно приподнял на цыпочки занавеску и, как после долгого прощального поцелуя, также медленно отпустил. Впереди, как над черной прорубью замершей в своей неподвижности грозы, стремилось светлое белое облако. Оно было подобно призрачному фрегату, гонцу, несущему неземную весть.
