Тут уж никакого сибирского продолжения не придумать… Но еще полтора года спустя в Иркутск прилетела такая бумага, что Александр Степанович Лавинский едва ли не встал перед нею во фрунт:
„Милостивый государь мой Александр Степанович!
Красноярский мещанин Иван Васильев Старцов и прежде делал и ныне продолжает писать нелепые доносы. Посему Его Величество повелеть соизволил, дабы Ваше превосходительство обратили на него, Старцова, строгий присмотр, чтобы он не мог более как бумаг писать, так и разглашений делать, нелепостями наполненных.
Сообщая Вам, милостивый государь мой, сию Высочайшую волю для надлежащего исполнения, имею честь быть с совершенным почтением Вашего превосходительства покорным слугой граф Аракчеев.
В селе Грузине, 24 июня 1825 года“.
Ниже приписка кривым почерком Самого (видно, сделана, когда письмо подносили на подпись):
„Нужное в собственные руки“.
Граф Алексей Андреич дожидаться не любил: даже когда искал партнеров в карты, то, случалось, посылал полицейского офицера, а тот вежливо извлекал из дому нескольких встревоженных сановников и вез к графу „повечерять“… Поэтому тотчас же, как „нужное“ попало „в собственные руки“, из Иркутска в Красноярск понесся приказ, где, разумеется, воспроизводилось аракчеевское:
„чтобы он не мог более как бумаг писать, так и разглашений делать“.
Отныне Старцову вообще запрещалось отправлять какие бы то ни было письма без разрешения губернатора; если же не перестанет дурить, — „будет непременно наказан“.
Быстро сочинен и ответ Аракчееву, где опять-таки повторяется: „чтобы… не мог более как бумаг писать…“
Письмо министру Лопухину Лавинский завершал выражением „искреннего высокопочитания“, Аракчеева же заверяет в „глубочайшем высокопочитании и совершенной преданности“.
Ответ был получен в селе Грузине к началу октября 1825 года… Через несколько недель не стало Александра, закончилась карьера „губернаторов мучителя“, а Лавинский уж начал готовиться к приему у себя в Забайкалье „людей 14 декабря“, которые впоследствии услышат и запишут таинственную историю Афанасия Петровича.
О чем писал второй раз красноярский мещанин, — неизвестно: наверное, все о том же?..
Число высочайших бумаг, прямо или косвенно посвященных Афанасию Петрову, полная неопределенность насчет причин его пребывания в Сибири — все это дразнило воображение — „а чем черт не шутит?“ — и требовало новых разысканий.
* * *
Из иркутского дела видно, что среди секретных бумаг московского генерал-губернатора, хранящихся ныне в архиве города Москвы, непременно должно находиться и дело, освещающее дальнейшую судьбу Афанасия Петрова и, может быть, раскрывающее наконец, кто он таков.
