Элоиза».
«Доменик возвращается…» Рубинштейн посмотрел на картину. Отсветы из окна слегка изменили композицию, и теперь ему показалось, что женщина с картины в упор смотрит на него. Он перевел взгляд на серебряную цепочку, свисающую с полки, где лежала скрипка. «Уздечка», – почему-то подумал он. Пора было подниматься, ведь это последний день в Бельгии, поздно-поздно вечером Лёва будет уже в Париже, а завтра рано-рано утром уже начнет думать о Сорбонне и готовиться к экзаменам, штудируя латынь и историю, особенно период Ренессанса, по которому, по замыслу папы Федора, он должен был получить ученую степень, прежде чем возвратиться победителем в Россию, в которой должен будет начать процесс возрождения отечественной культуры. «Кто будет стирать тебе в этой чертовой Франции носки…» – украдкой плакала мать, пока Федор произносил возвышенную тираду.
Рубинштейн поднялся медленно и тихо, раздумывая о вчерашнем, о странной записке, о внезапном приезде Доменик. Какая она? Похожа ли на женщину с картины? Ее взгляд был по-прежнему устремлен на него. И словно шевелились листья сада. Они шевелились и за его спиной, потому что он уже спустился по лестнице и сел рядом… Рубинштейн подошел к картине и среди растений сада увидел одно, художник выписал его тщательнее других – узкие лодочки листьев, коричневые шарики еще-не-плодов… Вчерашний день, и чаща, и то низкорослое деревце, жгучий отвлекающий куст, конь… Мазки, крупные и мелкие, со следами кисти. «По ту сторону картины», – шевельнулось. Холст висел на стене, а стена выходила на запад, где через дорогу, за полем, был лес.
Он спустился по лестнице и пересек дорогу, повернул налево и через поле, через фламандское поле вышел к вчерашней роще. Весна, самодостаточная и дразнящая, встретила его. Ломая прошлогодние сучья, царапаясь о ветки, из-за набухших почек выставлявших острые шипы, он стал пробираться между деревьев. «Здесь? Нет, сюда». Наклоняясь, он шел то вправо, то влево, разгребая ветви руками, обдирая, пытаясь вспомнить свой вчерашний путаный маршрут. «Поваленное дерево? Нет, это потом… Было какое-то высокое тюльпанное, как у Гогена». Листва больно хлестала его по щекам. Он вдруг споткнулся о вытянувшийся незаметно корень и больно упал. «Фарс…» Колено ныло, он сел и засучил штанину, бледная пленка полупрозрачной кожи, скукоживающаяся поперек уже намокающей ссадины. «Фарс, над которым бы надо плакать, а не смеяться…» Наклоняясь над раной, он все же едко и больно засмеялся. «А может, и хорошо, что сквозь этот смех мало кто разглядит кожу, пошедшую на шумовой барабан». Он вдруг ощутил слабый, едва уловимый запах и повернул голову. Поломанные ветки, он взял одну – рыжие волосинки, зацепившиеся за маленький сучок. Поднялся. «Конь…» Прихрамывая, Лев пошел через поломанную то тут, то там зелень и увидел – растение, странное, невысокое, те же узкие листья, те же маленькие коричневые бутоны, готовые вот-вот распуститься.
