Аал нойона состоял из двух десятков черных юрт. Посередине возвышался шатер князя и юрта-канцелярия. Они сверкали белизной и роскошью, как в сказке Тарбагана. Не знаю, в какой разряд нойонских слуг входили мои погонщики. Судя по осанке, с которой они держались в седле, каждому из гонцов Идам-Сюрюна был присвоен чин ха — адъютанта, а то и чалана — судьи-следователя. Но от их важности ничего не осталось, как только мы приблизились к белому шатру. Спесь и жестокость на их лицах сменились покорностью и страхом.
Все же один из гонцов, спустившись с коня, обратился ко мне с такой речью:
— Знаешь ли ты, черепаха, куда тебя принесла судьба? Она принесла тебя в аал солнечного нойона — правителя Салчакского хошуна. Теперь увидишь, как надо блюсти закон, повинуясь хозяину, которому тебя отдал великий правитель. Ты будешь вечно благодарить, если судьи не пошлют твою душу за солью [33] и позволят смотреть на голубое небо, посадив твое тело на цепь рядом с этими молодцами, — и он вытянул руку к белой юрте, возле которой лежали истерзанные люди в кандалах.
В ставке нойона я три раза встречал солнце и дважды провожал его на другом краю неба, стоя на коленях, прикованный к колоде. Так вот встречала его на востоке и провожала на закате, ведя счет ударам своего сердца, сжимавшегося тревогой за нас, наша мать Тас-Баштыг и наша сестра Албанчи, когда тужуметы пытали их девятью пытками.
Пришло время допрашивать меня. Я сидел у входа в юрту перед дежурным тужуметом со связанными назад руками.
Тужумет восседал в коричневом шелковом халате с парчовой обшивкой, в плисовой остроконечной шапке с белой стеклянной шишкой на макушке и павлиньим пером. Вертя в руках табакерку, он часто открывал ее, высыпал щепотку на ладонь, подносил к носу и втягивал табак. Потом он пронзительно чихал и сморкался на край очага.
— Говори, нищий беглец, почему убежал от хозяина, которого светлый нойон назвал своим братом? Почему отдал его коня красным русским?
Я смотрел на тужумета, шевеля за спиной кистями скрученных рук, и молчал.
Тужумет снова втянул понюшку табака. Начихавшись, он закатил глаза и зловеще заговорил нараспев:
— Выучив девять наук, ты научишься говорить. Знаю, почему ты молчишь: твоих щек еще не гладил шаагай, твоей кожи еще не целовали розги. Сейчас они тебя приласкают.
Проклятый тужумет! Он противнее Таш-Чалана. Тот дразнил нас кусочком бараньей кожи, а этот хочет снять кожу с живого человека. Я не хотел отвечать тужумету, но моя гортань и мой язык сами заговорили незнакомым мне голосом:
