И он вспомнил слова своей жены: "Я хочу, чтобы сердце твое распространилось".
Она тогда расчесывала волосы, и точеное, как у камеи, лицо было окружено их мягкими душистыми волнами... Откуда взяла она эти слова? Ася? Вот она всех жалела! И мужа, и собак, и этого уродливого ребенка, и даже цветы... Она никогда не жаловалась, не упрекала...
Качество, редкое в женщине! Если она огорчалась, то толъко "сворачивалась", как мимоза. Было что-то детское в той ласке, с которой она прижималась к нему: трется, как котенок, о его плечо и ерошит ему волосы... Ему вспомнилось, как один раз она его упрекнула, да, упрекнула! При этом воспоминании густой румянец стыда залил его лицо... Это было за два дня до рождения Славчика! Прежде подвижная, тонкая, резвая девочка изнемогала под тяжестью десятифунтового ребенка; жизнерадостность начала ей изменять; она, видимо, истосковалась ожиданием и огромным животом - ни сесть, ни лечь, ни наклониться... В этот вечер, когда они ложились в своей спальне, она прибегала к обычной уловке... О, он хорошо знал эти уловки - ляжет, бывало, и закроет глаза: делает вид, что заснула... Она это часто проделывала, но в этот раз он не пожелал уступить - ему досадным показалось это постоянное желание избегнуть страстных ласк. Даже странно было, что это - такое юное, и влюбленное, и ласковое - существо оставались таким бесстрастным! Он насильно повернул ее к себе... Она молчала, но после, когда он опять уложил ее, закрыл, перекрестил и, целуя в лоб, сказал "спокойной ночи", она вдруг проговорила с жалобой в голосе: "Сегодня уж ты мог бы оставить меня в покое", - и обиженно уткнулась в подушку.
"Сколько надо было иметь эгоизма и чувственности, чтобы заслужить такой упрек! Да, мы - мужья - бываем слишком часто и грубы, и безжалостны. А вот теперь на нее одну ляжет вся тяжесть семейной жизни: она останется одна с двумя младенцами... с двумя! Смерть, да - смерть, теперь, когда я так нужен и семье, и Родине, когда... наконец, счастлив... смерть!
Чей-то голос сказал:
- Ну вот и накликали - идут!
А другой подхватил:
- И впрямь идут. Ну, братцы, крышка!
Олег приподнялся на локте, прислушиваясь: из коридора доносились голоса и бряцание затворов.
- Не к нам,- сказал кто-то. Но как раз в эту минуту стали отворять камеру. Олег сел на койке, чувствуя, как тревожно отбивает дробь его сердце.
Надзиратель и конвойные остановились в дверях.
- Выходи, кого назову: Иванов, Федоренко, Эрбштейн, Муравин.
