Зловещий и настойчивый допрос, который затеял обычно сдержанный старый врач, был странен доктор выжимал из полуобморочного гробовщика малейшие детали ужасного происшествия. Он настойчиво расспрашивал: знал ли Берч точно абсолютно точно, чей гроб лежал на вершине пирамиды; как он выбирал этот гроб; как он опознал в темноте обиталище Феннера и как отличил его от такого же по виду гроба злобного Асафа Сойера? Мог ли прочный гроб Феннера так легко разломаться? Дейвис с давних пор практиковал в деревне и конечно же видел на похоронах и тот гроб, и другой ведь он пользовал и Феннера, и Сойера во время их последней болезни. На похоронах Сойера он даже поинтересовался, как вышло, что мстительному фермеру достался точно такой же гроб, как доброму коротышке Феннеру.
Доктор провел у постели два часа и удалился, попросив Берча говорить всем, что он поранился гвоздями и щепками. Иначе, добавил он, люди тебе не поверят. Лучше, однако, вообще говорить об этом как можно меньше и не показываться другому врачу . Берч держался этого совета всю оставшуюся жизнь, пока не рассказал всю историю мне, и когда я увидел шрамы к тому времени уже старые и побелевшие, то признал, что он поступал мудро. Всю оставшуюся жизнь Берч хромал, поскольку были порваны главные сухожилия, но, думается, больше всего претерпела его душа. Мышлению гробовщика, прежде столь флегматичному и логичному, был нанесен непоправимый урон, и прискорбно было видеть его реакцию на такие обыкновенные слова, как пятница , склеп , гроб , и обороты, косвенно со всем этим связанные. Он сменил профессию, но что-то всегда давило на него. Возможно, это был просто страх, а возможно, и страх, смешанный с запоздалым раскаянием в прежней бесчувственности.
Пьянство, разумеется, лишь усиливало то, что он тщился развеять. В ту ночь доктор Дейвис, покинув Берча, взял фонарь и направился к старому склепу. Луна ярко освещала разбросанные обломки кирпичей и поврежденную стену, запор на огромной двери с готовностью отворился при первом же прикосновении. Студентом доктор намаялся в прозекторских, так что он бестрепетно шагнул в облако вони и огляделся, подавляя телесную и душевную дурноту. Вдруг он вскрикнул, а чуть позже судорожно вздохнул, и вздох этот был ужаснее крика. Затем он метнулся назад в сторожку и, вопреки всем законам своей профессии, приняля трясти пациента и дрожащим голосом шептать фразу за фразой они жгли уши бедняги, как купорос:
