Я решил было спасти положение, выйдя со своим чудо-дрессированным Пушком. Не тут-то было. До сих пор самым смирным образом дожидавшаяся своей очереди собачка вдруг заметила на заборе злейшего врага — соседскую кошку. Все было тотчас позабыто. Кошачий визг, пронзительный лай, погоня... Пушок исчез, и мне не осталось ничего другого, как с прискорбием объявить о конце представления.
По-разному расходились зрители. Одни — сочувствуя нам, другие равнодушно. Что же касается Леонтия Фомича, он потирал ладони с довольным видом:
— Серьезный дядюшка у вас, Маруся. Ишь, как он желудочками! Прошу познакомить при случае.
Так полнейшей неудачей и закончилось наше представление. А тут еще зарядили дожди — нескончаемые, с утра до ночи и ночи напролет. Мокрым, невзрачным все сделалось вокруг.
Как и прежде, наведываясь к няне Федоровне, я заставал ее за приготовлением кофе. Няня была большой любительницей этого напитка. Однако настоящего кофе давным-давно в помине не было, и приходилось довольствоваться желудевым. Набрав в подол желудей, няня калила их на сковороде, дробила в медной ступке и наконец, молола в ручной скрипучей мельнице.
Шум дождя, скрежет мельницы. А в дверях Мари — тонкая, натянутой стрункой.
— Что же молчишь? — спрашивала няня. — Скоро ли под венец?
— Не меня об этом спрашивать. Леонтий Фомич считает.
— Сказала бы, кто он, твой Леонтий... Ладно уж! И без того тебе, вижу, горько!
Так и закончилось лето среди затяжных дождей.
Подошла годовщина Октябрьской революции. Еще за добрую неделю до праздника стало известно, что состоится общегородская демонстрация, что пройдет она по многим улицам города, в том числе и по нашей, и что по ходу демонстрации показаны будут революционные сцены. Какие сцены, кто будет участвовать в них, никто не знал. И все же в канун праздника мне стало кое-что известно.
Я и в этот день пристроился к няне Федоровне: мне нравилось, что у нее тепло, комната нагревалась от кухонной плиты. Вдруг просунулась в дверь голова Ильи Захаровича:
— Позови, няня, Марусю. Дело срочное.
— У всех у вас к ней дела, — отозвалась Федоровна. — Зови-позови... А девушке одно расстройство!
— Да нет, тут дело особенное. Позови.
Когда же Мари пришла, Илья Захарович протянул ей сверток:
— Держи. Примерь.
— Что это?
— Говорю, примерь!
Взяв нерешительно сверток, Мари ушла. Когда же вскоре вернулась... Не удержавшись, я завопил от восторга. Никогда я еще не видел такой красоты. Парчовый, богато расшитый сарафан облегал тонкую фигуру девушки. Головной убор переливался жемчужными нитками. Туфли — и те осыпаны были бисером.
