…Волны, волны. И все. Будто там ничего и не было.
И я точно знал, что не сплю.
— Флот у них есть — моряков нету! — сказал Пустотный, — По детям-то… — Потом добавил: — Юнгу разбудить надо, пусть порубает.
Я закрыл глаза. «Порубает». Будто ничего и не было!
— Как увидел сегодня весла вразброд… — начал кок.
— Юнга! — рявкнул боцман. — Федора кто на обед подменять будет?
— Есть…
Я выбрался из койки и стал натягивать сапоги.
Гошин налил мне супу.
Надо было обедать. Потом идти на вахту, сменить Федора, чтобы он тоже поел. Все просто. Я чувствовал себя так, словно потяжелел сердцем, и старался не притрагиваться к нему, не вспоминать, потому что сейчас это только мешало бы. Что-то во мне занемело.
— С боевым крещением, — сказал Кравченко.
— Малость понюхал… — Боцман задумчиво глянул на меня. — И усы-то не припалило.
— А где у него усы? — спросил Гошин.
Я отмахнулся:
— Ладно вам!
И подумал опять: вот сижу, разговариваю… Завтра, может, снова в море пойдем.
Никогда так не было ясно, что впереди.
Но на другой день мы отвели наш катер в док, на капитальный ремонт. Ночевали в Мурманском флотском экипаже. Там формировалась спецкоманда, отправлявшаяся в Америку за «большими морскими охотниками».
Спал я крепко, без снов.
В Кейптаунском порту, с какао на борту
«Жанетта» оправляла такелаж…
Наши стояли у подъезда, разговаривали с американскими и французскими моряками. Из окна с третьего этажа видны были бескозырки в белых чехлах, а вокруг и кое-где вперемежку с ними — шапочки-панамки американцев и береты французов. Хотелось свистнуть, чтобы кто-нибудь из наших посмотрел на меня.
Но я не свистнул, и бескозырки двинулись, покачиваясь, в сторону набережной. Замелькали, колыхаясь, кончики широких брюк. Помпоны и береты разбрелись: одни пошли с нашими, другие — к центру города.
Улица опустела.
Лежать было неудобно — планка подоконника давила в ребро. А я все смотрел. Наползали сумерки. Вспыхнули ярко-голубые неоновые буквы — название отеля. «Альказар» будто подвсплыл над асфальтом и стал похож на корабль, отдавший якоря. А матросы сошли на берег…
Я вздохнул, выпрямился и, потирая ребра, оглядел кубрик. Номер мы само собой называли кубриком…
Свет еще можно было не зажигать. Мне почему-то казалось, что, если зажечь, будет совсем неуютно и тоскливо. А прохладней не станет. В жару окна закрывали тростниковыми шторами: это помогало, но к вечеру в номере все-таки наслаивалась духота. Сейчас она к тому же припахивала каленым утюгом и одеколоном. В субботу в кубрике всегда так пахнет.
