– А разве солдат может быть романтиком? – вглядываясь в закрытые глаза Лекса, поинтересовалась Фернанда. Как понял капитан, она сказала это без тени насмешки: ей на самом деле было любопытно, как может совмещаться острое восприятие происходящего и профессия, по сути связанная с постоянным убийством разумных существ.
Ну как, как ей сказать, что единственный способ выжить для него – это в любой ситуации пытаться в первую очередь остаться человеком, а не спасти собственную шкуру? Причем донести это до нее не в высокопарных выражениях, а так, чтобы поверила? Сразу. Без капли сомнения.
– Не знаю, – с горечью ответил Лекс, поняв, что не сможет справиться с этой задачей. – Присядь.
Из угла комнаты выехал стул с удобной спинкой.
Если бы только она знала, как сильно он ждал этой встречи, как считал каждую секунду, как боялся, нервничал, как в голове роились миллионы вопросов… Которые рассыпались, наткнувшись на ее недоверие вперемешку с апатией. Не этого он ждал, совсем не этого…
– Что ты любишь больше всего? – почему-то ответ на этот вопрос был для Лекса очень важным.
Фернанда ненадолго задумалась. Устроилась поудобнее на стуле, по прежнему время от времени поглаживая полированную поверхность резервуара или царапая ее длинными выкрашенными в чёрное ногтями.
– Я люблю быть свободной, – наконец сказала Нанда. – Люблю ни от кого и ни от чего не зависеть. Я упиваюсь каждым мигом свободы… просто потому, что добиться ее почти нереально.
Некоторое время женщина сидела, погрузившись в размышления и разглаживая тонкую ткань строгих чёрных брючек.
– Всё остальное время я не живу, а существую. Ненавижу себя и каждую секунду подобного существования: ты просто проглатываешь день за днем, неделю за неделей, год за годом…
Что он мог ей ответить на это? Что без ума любит саму жизнь без остатка, даже когда каждое мгновение наполнено болью – и душевной, и физической – и до конца ловит и впитывает любое ощущение, любое чувство, потому что это – единственный способ быть живым человеком, а не плавающей в резервуаре биомашиной? Что каждый прожитый день – уже счастье, просто потому что сегодня ты беззлобно перешучиваешься с двадцатилетним парнем, а завтра какой-нибудь ксен вышибает ему мозги? Что стоит жить, даже если ты обречен влачить жалкое и серое существование, потому что с серостью и тоской на сердце жить хоть как-то, но можно, а вот с собственной смертью жить уж точно не получится?
С помощью камер, Лекс всматривался в ушедшую в себя женщину – свою мать, такую далекую, такую чужую.
