должно и
как должно. Он действительно дважды — во время войны с пиратами и во время последней войны с Митридатом — пользовался «неограниченным империем» (imperium infinitum), т. е. таким объемом и полнотой власти, каких не имел до него ни один римский полководец, но оба раза это было сделано «законно», в соответствии со всеми требованиями неписаной римской конституции. Он также дважды — в 70 и 62 гг. — распускал свои войска вопреки всем ожиданиям (во всяком случае, в 62 г.), что опять–таки диктовалось обычаем и традицией. Наконец, он еще раз на протяжении своей политической карьеры получил фактически неограниченную власть, когда был в 52 г. избран консулом «без коллеги» (sine collega). Но и на сей раз, хотя самая магистратура была неслыханной и, вообще говоря, противоречащей римской конституции, его избрание было обставлено вполне «законно».
Таким образом, сам Помпей по своей собственной инициативе ни разу не нарушил ни законов, ни традиции. Конечно, ему порой приходилось искать «окольных путей», но он никогда не действовал «антиконституционно», что с удивлением отмечалось еще самими древними. Очевидно, подобная «гипертрофированная» лояльность не может быть признана ни чертой гениальности, ни привилегией посредственности. Она характеризует только самого Помпея, и потому из того, что было сказано о Помпее Моммзеном, наиболее меткой оказывается, пожалуй, следующая фраза: «Он… охотно поставил бы себя вне закона, если бы только это можно было сделать, не покидая законной почвы». Вместе с тем Моммзен, конечно, вовсе неправ, рисуя Помпея деятелем и человеком более чем посредственным, бесхарактерным, к тому же лишенным мужества. И все это лишь потому, что Помпей не протянул руку к короне, когда она — по мнению того же Моммзена, отнюдь не самого Помпея! — лежала от него так близко.
Но, с другой стороны, едва ли более прав и Эд. Мейер, считающий, что Помпей отказался бы — да еще без всякого притворства — от царской короны в том гипотетическом случае, если б она была ему преподнесена. Пожалуй, нет смысла гадать, как поступил бы в этой неправдоподобной ситуации Помпей, но какие у нас могут быть основания думать, что, если бы все было проведено и оформлено «должным образом», он вел бы себя иначе, чем после законов Габиния (о борьбе с пиратами) и Манилия (о войне с Митридатом) или после предложения Бибула об избрании его консулом sine collega?
Но главное не в этом. Представляется весьма маловероятным основание Помпеем «принципата», если понимать под этим термином некую телеологически организованную политическую систему, ибо в этом плане «принципат» — такая же конструкция новейших исследователей, как и «эллинистическая монархия» Цезаря. Следует иметь в виду, что даже принципат Августа, оформленный, конечно, значительно определеннее, чем политическая «система» Помпея, — и тот представлял собою отнюдь не заранее начертанную или целесообразно измышленную схему, но лишь такое политическое образование, которое сложилось, во–первых, постепенно, а во–вторых, под влиянием совершенно конкретных (и возникших гораздо позднее) факторов.
