И теперь, за кофеем, Ахлёстин, немного запинаясь в речи, высоким голосом, с манерой говорить москвича, на которую житье за границей не повлияло нисколько, рассказывал про то, каким он особам разослал последнюю брошюру: "О возможных судьбах Европы в виду грядущих социальных переворотов и неизбежных войн".
— На Западе двое мне, как порядочные люди, ответили… настоящими письмами, — весело крикнул он. — Остальные… благодарили.
— А сколько вы разослали экземпляров? — спросил губернатор.
— Да уж, ей-богу, не помню… В одной России штук триста. Так по адрес-календарю и валял!
— И, разумеется, у нас все промолчали?
— То есть, pardon, Антонина Сергеевна! — хоть бы плюнул кто.
— Ну, а эти двое европейцев? — возбужденно допрашивал старичок.
Хозяин дома сидел поодаль и неопределенно улыбался.
— Покойник Биконсфильд и дон Педро.
— Император Бразилии?
— Он самый.
— Зато какова парочка!
— Да! Дизраэли даже удивил меня. "Совершенно, — пишет, — согласен с вашим взглядом". А я насчет Индии предлагаю примирительную систему. "Всем великим нациям, говорю я, будет достаточно дела в тех странах, где они призваны господствовать".
Хозяин продолжал молчать и отхлебывать из маленькой плоской чашки черный, очень крепкий кофе. В глазах его мелькала улыбка. Он слушал гостя и думал полуиронически, полусерьезно о том, какую роль играют у нас проекты и докладные записки там, в Петербурге, где всякий «чинуш» норовит отличиться, бьет тревогу, доказывает неминуемую гибель общества, если не послушают его.
Худощавая, своеобразная фигура Ахлёстина выделялась перед ним на фоне кресла, обитого светлою старинною материей. Он часто двигал свободною правою рукой: лицо его смеялось, а в глазах была какая-то смесь мечтательности и юмора с чисто русским оттенком.
"Мне, мол, все равно; я не бьюсь ни из чинов, ни из окладов… Пускай на меня свысока смотрят все власть имеющие".
И он тотчас же прибавил, точно возражая кому-нибудь из присутствующих:
— Я ни к какой кучке не принадлежу!.. Одни считают меня ретроградом, чуть не ярым крепостником, другие — тайным нигилистом… Кто-то даже Каталиной обозвал… хе-хе-хе!
Смех у него был высокий, детский. Губернатор тихо рассмеялся вслед за ним.
— Ей-богу! Все личину носят и тянут только в свою сторону, а я так рассуждаю: пусть в моих немудрых писаниях много вздору; но если есть хоть крупица дела на пользу общую и этою крупицею воспользуется кто-нибудь власть имеющий, больше я ничего и не желаю. Надо понять, я стою за поднятие того сословия, в котором родился, только затем, чтобы всем было хорошо, чтобы народ не нес лишних тягостей, не пропился и не избаловался бы в лоск.
