Когда мы достигли автострады, у меня начались проблемы. Я больше не могла сделать вдох. По пути было столько машин, а я сидела не на том месте. Я думала, что если я сяду позади этого отрока, то будет удобнее с Волбертом разговаривать и, при этом, я смогу наблюдать за выражением его лица. Но никто ничего не говорил, только рычали, проносясь мимо, эти чудовища на дороге и сжимали тисками мою грудную клетку.
Нам потребовалось почти полчаса до этой автостоянки. Когда машина остановилась, Волберт повернулся ко мне назад. Он заметил, что мне было нехорошо, и недолго поколебался. Потом сказал: «Ваш брат должен был добраться еще быстрее. Ночью, по всей вероятности, не такое большое движение. Мы предполагаем, ему потребовалось, самое большее, двадцать минут».
Какую роль это теперь играло? Двадцать, тридцать или двадцать пять минут и потом — смерть. Имеет тут пара минут значение?
Волберт вышел из автомобиля и прошел вперед. Его ученик держался рядом со мной. Место, на котором стояла машина Роберта, было расположено в самом конце стоянки — удалено, насколько это возможно, от кафе и прочих служб. Оно было обсажено несколькими кустами и огорожено черно-желтыми лентами, так же, как и парковочное место рядом.
Волберт снова улыбался, когда он протянул руку и показал на второе место. «Тут должна была стоять еще одна машина», — сказал он. Его улыбка, при этом, ничуть не изменилась. Мне казалось, что я задыхаюсь. На месте для парковки, на которое он указывал, было большое, пестро переливающееся пятно. Расплывшееся от дождей прошлой ночи и последних часов, машинное масло.
У Изабель было алиби. Правда, при скрупулезном расследовании должно было выясниться, что оно ничего не стоило. А у меня не было ничего, кроме неисправного автомобиля.
Волбертовский ученик рассматривал поочередно масляное пятно и мое лицо, будто открывался ему, при этом, целый мир, полный чудес, будто каждую минуту могла истина из моих шрамов высветиться. Волберт тоже смотрел на меня с ожиданием.
В этот момент я чувствовала себя такой беспомощной. У меня не было ответа. Я могла только спросить: «Чего вы ждете? Я нахожусь впервые на этой стоянке».
Волберт не торопился — или не торопил меня. Проходила секунда за секундой, мне было поочередно то холодно, то жарко — я потела, дрожала и замерзала. Я чувствовала, как дергается мускул под правым глазом, и ничего не могла сделать, и еще я не могла отвести взгляд от этой пестро-переливающейся слизи на соседнем парковочном месте. Оно было мокрым и темным от дождя. И здесь умер Роберт — был просто застрелен.
