— Ведро верни, да?
Вадим предложил:
— Спешься. Посидим.
— Спасибо, с утра сижу, — ответил Магомет в своеобычной манере.
— Чайку попьем, — настаивал Вадим.
— Спасибо. Ехать надо. Начальство. Гостей ждешь? — спросил он вдруг.
— Гостей? Откуда здесь гости. Никого не жду.
— А командир где?
— В разведку поехал. Вечером вернется.
Тимофей Евсеевич снова обнаружился рядом, теперь уже с опустошенным ведром. Магомет принял ведро, подбросил его в руке, посмотрел направо, посмотрел налево, сказал небрежно:
— Значит, гостей не ждешь? — и, не дожидаясь ответа, тронул лошадь.
— Эй, Магомет! Когда быка от нас заберете? — спросил Вадим ему в спину.
Магомет сел вполоборота и проговорил наставительно:
— Это дурной бык. Ты бери камень и бей его между рогами. Изо всей силы. Он другого ничего не понимает. Дурной бык. Бери большой камень, и между рогов…
— Свежее решение, — сказал Вадим уже ему в спину. — Изменим жизнь к лучшему.
Магомет больше не оборачивался — слегка покачиваясь в седле, он спускался по склону — без всякой дороги, по осыпи, на север, в сторону затянутой сизой дымкой каменной горы, знаменитой не только своим чарующим именем Тещины Зубы, но еще и автомобильным спуском, название которого в переводе означало «Вредно Для Души».
Подал голос Тимофей Евсеевич:
— Дрянное мясо, — сказал он сварливо. — Что с ним делать прикажете? Мы на нем себе последние зубы поломаем.
— Сделайте харчо, — предложил Вадим.
— Ну да… Харчо… Харчо вредно.
— Ну, сделайте баранью похлебку. С чесноком. И с макаронами. Снотворное и слабительное в одном флаконе. Не только вредно, но и вкусно.
Тимофей Евсеевич ничего на это не ответил, только принялся активно брякать какими-то своими тарелками-кастрюлями, а потом вдруг запел тоненьким голосом:
Чому мне ня петь, чому ня гудеть,
Коли в маей хатаньке парадок идеть?..
Томительная жара окончательно установилась и теперь стояла вокруг, воздух струился и дрожал над восточным склоном, и вдруг там бесшумно возникли и словно поплыли сквозь это дрожание пятнистые коровьи туши, рога, помахивающие хвосты, слюнявые морды. Вадим, задремывая в кресле, следил за ними слипающимися глазами. А Тимофей Евсеевич все тянул, все зудел печально и не переставая:
Мушка на акошечке на цимбалах бье,
Паучок на стеночке кресаньки тке.
Чому мне ня петь, чому ня гудеть,
Коли в маей хатаньке парадок идеть?..
Потом он вдруг резко сам себя оборвал и сказал как бы с недоумением:
— Наши едут?
Вадим тут же проснулся и прислушался. Ничего не было слышно, кроме шипения примуса.
