1797 год. — Гёте, некогда добрый друг, в Цюрихе!
«Гёте я видел лишь издали. Ни малейших сношений со мной он более иметь не желает. Впрочем, даже Савл смог превратиться в Павла… Возможно, Гёте еще не безнадежен и может стать христианином, какой — бы смешной ни казалась ему нынче эта мысль…» — печалится Лафатер в одном из своих писем.
Дабы «вооружиться» против подобных поворотов судьбы, Лафатер выводит различного рода правила для познания как себя самого, так и окружающих людей. Например, он делает следующее весьма полезное открытие:
«Как часто, слыша от людей очередную гнусность, впадаю я в искушение, желая отныне презирать человечество в лице всех его отдельных индивидуумов. Однако стоит рассмотреть эту гнусность повнимательней, разложить по полочкам же представшие предо мной обстоятельства, и вижу я, что свершивший гнусность либо бесплодный мечтатель, либо „случайный“ глупец. Открытие „внезапной“ глупости, от наплывов которой порой не застрахованы мудрейшие, лучшие, святейшие люди, позволило мне смириться с природой души человеческой».
Во время французской оккупации Цюриха в сентябре 1799 года Лафатера ранит пуля, выпущенная гренадером из ружья. Незадолго до этого Лафатер принес ему стакан вина и хлеб, но затем вспыхнула ссора. Рана опасна — пуля пробила руку и грудь.
«Я обнимаю тебя, друг! Сам того не зная, ты сделал добро».
Этими туманными словами Лафатер позднее прокомментирует поступок стрелявшего.
Боли от раны зачастую невыносимы. Лафатер теряет силы с каждым днем. Проповеди, которые он усердно пишет или диктует, не вставая со своего ложа, приходится читать другим. Второго января 1801 года он совершает единственный еще возможный в данной ситуации поступок — он умирает.
Примерно так. Вся жизнь в кратком обзоре. Действительно, пока немного.
Кроме того, все это представлялось мне скорее карикатурой на Лафатера. Несомненно, биографические очерки почти всегда приобретают неизвестное сходство с романом. Многое приходится опускать, сжатость изложения неизбежно приводит к сгущению красок, а в результате из-под руки биографа выходит этакая искусственная фигура, безжизненно болтающаяся на тонких нитях, подобно марионетке. Лафатер, представший передо мной в этом наброске, являл собою не столько человека, сколько неодушевленную конструкцию из безумных идей и дат.
Я прошерстил все свои бумаги и наконец-то нашел искомый листок — маленький регистрационный талон из Центральной цюрихской библиотеки, на обороте которого после ночного разговора с Хафкемайером написал ключевые слова, указывающие нужное направление в работе: «маскарад», «женские истории». Оба слова были дважды подчеркнуты.
