Я оглянулся. Полукругом стояли соседи, и я понял, что этот спектакль — для них. Показательно-высоконравственная сцена: жена мэра не пускает на порог отчего дома своего негодяя сына… Какой высокий уровень морали! Родители и соседи — позорный круг для труса. Мэр — такой же, как вы, друзья! И у него бывают несчастья в семье, от этого не застрахован никто. Посмотрите, он такой же, как вы… Вот он стоит рядом с женой, и на лице его вы можете прочесть сожаление и мужское презрение к трусу. Приглядитесь, и вы увидите в уголках его глаз скупые мужские слезы: трус — его родной сын, и ему жаль терять сына, но доверие ваше, долг перед всеми вами для него превыше отцовских чувств…
Но я, трус, я знал, что мэр в моей ситуации поступил бы так же — струсил. Я это знаю точно, потому что, как загнанное животное, инстинктивно чувствовал родственную душу. Но если загнанные животные никогда не топят друг друга в беде, они дерутся сами за себя, верно, то загнанные в угол люди готовы на любую подлость по отношению к ближнему. И я боялся своего отца.
Он не герой, он не дурак. Он пленник роли, и нет ничего страшнее.
— Я хочу взять кое-что из вещей, — я сказал это четко и громко, чтобы они не подумали все, что мне стыдно. Видит Бог, мне было очень стыдно, но их это не касалось.
Мэр посмотрел на свою жену, и она сказала:
— Нет, я не пущу его. Но я дам ему еды.
Толпа за моей спиной издала одобрительный гул, и по этому сигналу мэр решил придать картине естественности.
— Здесь не цирк! — рявкнул он. — Расходитесь!
Гул смолк, но все остались стоять на своих местах, и спектакль шел своим чередом.
“Умри стоя, но не живи на коленях! Мертвый лев лучше живой собаки!..”
Эти слова говорят взрослые детям, делая торжественный вид. Красивые и мудрые слова, так все и было бы, если бы дети, вырастая, не убеждались в том, что произносящие эти слова лгут, что для себя, для внутреннего пользования, у них есть другая формула: живая собака — да презреет она дохлого льва…
О, моя мать! О, мой отец!
Вы родили меня чистым, не добрым и не злым, не героем и не трусом. Все, что я есть, — это вы. Вы научили меня тому, что я есть, что я умею.
Оказалось, что не умею я гораздо больше.
Жизнь в семье не есть гарантия чистой совести. Семья вообще не есть хранилище моральных принципов и устоев. Никто не может “надеть лицо” на потерявшего его, только он сам. Один на один с собой.
Когда отец и сын, мать и дочь оказываются по разные стороны фронта жизни — это чья вина?
