Прочел первое стихотворение. "Читайте дальше". Второе стихотворение. "Читайте еще". Третье. "Хорошо. Вы — поэт". До того я глядел куда-то в стену, а тут посмотрел прямо в лицо собеседнику. Помню, на черном фоне шторы Эренбург показался мне страшно бледным и еще усталым и старым. Усталым он был бесспорно, но старым… Ему тогда минуло 53 года, и с моей теперешней точки зрения это не так уж много. Но тогда мне было 24 года, и для меня он, конечно, был стариком. Господи, ведь он еще до революции жил! А до революции в те времена было ближе, чем нам сейчас до начала Великой Отечественной…
— Одно замечание, — с некоторой смущенностью добавил Эренбург, — у вас в первом стихотворении несправедливо сказано о французах. Там было несколько по-иному, как-нибудь я вам расскажу об этом…
Из всего замечания до меня, во всей своей ослепительной перспективности, дошел только конец последней фразы: "как-нибудь расскажу"… Эренбург, завершая разговор, поднимается из-за стола и говорит уже впрямь неожиданно:
— Если вы свободны в воскресенье, приходите в «Москву», я там сейчас живу…
Конечно, свободен, конечно, приду…
Мне было что рассказать медноволосой, когда она бросилась мне навстречу с ночной скамейки!
В воскресенье я был у Эренбурга снова. В просторном номере толпилось и шумело много народу, и, кажется, все это были известные люди. Но видел и слышал я только одного человека. И когда медноволосая спросила меня на другой день, кто там был, кроме Эренбурга, я ответил несколько рассеянно: «Эренбург».
Врезалась мне в память одна его тогдашняя реплика. Летом 44-го года было уже ясно, что дни гитлеровской Германии сочтены. В числе многих я был уверен, что фашизм будет безвозвратно похоронен, и сказал об этом с некоей — я сказал бы — веселой надменностью. "Не забывайте о трупном яде фашизма", — сказал Илья Григорьевич. Позже он, кажется, написал об этом.
Теперь о стихах, вызвавших замечание Эренбурга. Там были такие строки, обращенные к женщине, которую я сравнивал с полем сражения:
Я бился, как бьются за города
Не предатели и не трусы,
Не как голландцы за Амстердам,
Не как за Париж французы.
Строки действительно несправедливые, и я печатаю сейчас это стихотворение без них. О Париже Илья Григорьевич, несмотря на обещание, так ничего мне и не рассказал, хотя встречались мы после не раз. Виделись мы на фронте где-то под Данцигом в 1945 году, встречались сразу после войны, а потом в 50-х и 60-х годах. О Париже он не рассказывал, а тем для разговора хватало и без Парижа. Но как бы интересны ни были эти разговоры, память о первой нашей встрече осталась для меня самой дорогой.
