Все это я вкратце изложил Корде, но на следующее утро он объявил по телефону, что Эренбург меня помнит и предлагает подойти сегодня к пята часам в кафе «Дюгеклен».
— Оно на Монпарнасе, но в самом начале, наискосок от вокзала, на углу бульвара Распай, — пояснил Корде, услышав, что мне такое кафе неведомо. Только приготовься, что он начнет тебя отговаривать.
— Разве тебя отговаривал? — спросил я.
— Меня нет, но к вашему брату — стихотворцам, писателям, художникам и прочим жрецам муз — у него особое отношение. Он считает, что людей, причастных к искусству, надо беречь…
Хотя происходящее в Испании раскалывало мир пополам уже больше двух месяцев, я продолжал, как и в первые дни, набрасываться на экстренные выпуски газет, все с тем же трепетом всматриваться в душераздирающие фотографии иллюстрированных изданий, чуть ли не ежедневно бегал в синема, где демонстрировались почти целиком посвященные испанским событиям французские и американские киножурналы, а изредка с замиранием сердца внимал и свидетельствам очевидцев. Легко представить, насколько волновала меня предстоящая встреча со свидетелем такого масштаба, как Эренбург, тем более что, познакомившись с его остроумием еще в двадцать восьмом году, я совсем недавно смог убедиться в его способности к предвидению.
Дело было весной, когда, вскоре после победы Народного фронта на выборах в Испании, он победил и во Франции. В разгар этого антифашистского медового месяца одна моя добрая знакомая и закадычный друг Корде предложила сходить вместе с нею на собрание околопартийных парижских интеллигентов, на котором Эренбург, только что побывавший за Пиренеями, поделится своими наблюдениями. Так как пять лет назад, вслед за свержением монархии и провозглашением Республики, он был первым советским путешественником по Испании и написал об этой поездке блестящую книгу, его теперешние впечатления представляли сугубый интерес, и я согласился не раздумывая.
Собрание происходило неподалеку от метро Сен-Лазар в пустующем банкетном зале на втором этаже респектабельного кафе, но выглядело отнюдь не парадно. Длинные пиршественные столы были сдвинуты в неосвещенную часть помещения, а кресла и стулья кое-как расставлены вокруг эстрады для джаза, над которой светила одинокая люстра.
Послушать Эренбурга явилось человек сто или полтораста. Хотя мы прибежали минута в минуту, он уже начал. Сидя на эстраде за круглым столиком спиной к сваленным в кучу пюпитрам и произнося вступительные фразы, он непринужденно выбивал докуренную трубку в пепельницу. Его французская речь была безошибочна, но удивила меня очень сильным русским акцентом. Однако вскоре я еще больше поразился ее содержанию.
