В нашу палату № 12 завезли новую партию больных — 20 человек. Врач-румын попросил меня ухаживать за ними. Я согласился. Ни один из них был не в состоянии ходить и даже встать на ноги, несколько человек почти сразу же умерли. Мне тоже приходилось несладко — часто поднимали ночью, поскольку требовалась моя помощь.
На дворе сооружали что-то вроде погреба. Румын-стукач, из тех, что заправляли всем в госпитале, велел и мне помогать рабочим-строителям. Я запротестовал — у меня и с больными было хлопот полон рот. Это объяснялось просто — он захотел вместо меня всунуть кого-то из своих.
Протесты мои ни к чему не привели, ибо в госпитале процветала лагерная мораль — всем здесь заправляли румыны. В конце концов меня и еще тридцать человек направили работать на огороде, расположенном чуть поодаль госпиталя. Причем половина нашей группы состояла тоже из румын.
Работать приходилось с 7 утра и до темноты. Охранял нас какой-то гражданский, довольно противный тип — постоянно подгонял и вообще шпынял нас. Мы устраивали грядки, высаживали картофель и овощи, но чаще всего пропалывали сорняки. Но нам строго-настрого воспрещалось есть что-нибудь из произраставшего на огороде. Двое пленных румын варили суп в военном котелке и с хлебом раздавали его нам на обед. Нам, немцам, они умышленно выдавали меньше, чем своим соотечественникам. «Ничего, ничего, я найду способ выйти из положения», — повторял я про себя.
Вблизи огорода протекал ручей, в котором водились моллюски. По окончании работ мы вылавливали их, разводили костер и в тазах отваривали, пока не раскроются створки раковин. Потом извлекали мякоть и поджаривали ее в консервных банках. Мы килограммами поедали эти моллюски, воспринимая их чуть ли не как деликатес.
Однажды днем внезапно налетела ужасная гроза, дождь полил как из ведра, молнии били совсем близко от нас. Мы, бросив все, скрылись в палатках. Воспользовавшись переполохом, я сумел схватить пару картофелин и сунуть их в карман штанов. Но после грозы один румын настучал на меня нашему гражданскому боссу. Тот вошел в палатку и так заехал мне мотыгой по голове, что я какое-то время провалялся без сознания.
Три недели спустя, это было вечером, подъехала военная машина. Из нее вышел незнакомый майор и наша врачиха. Всех нас выстроили. Прибывшие стали выяснять, есть ли среди нас больные. Я поднял руку, врачиха поинтересовалась, что со мной. Я ответил, что сыпь. Меня попросили снять рубашку и штаны, после чего врачиха скомандовала, чтобы я немедленно залез в кузов. Так я снова оказался в госпитале и приступил к исполнению прежних обязанностей — ухаживанию за больными палаты № 12. Откровенно говоря, никакой сыпи у меня не было, так, прыщики. Но врач на удивление легко поверила мне. Может, оттого, что я был для нее куда полезнее в госпитальной палате.
