Тем временем на рынке всколыхнулись воспоминания о последней Олимпиаде.
Она пришлась на тот момент, когда Ксеркс пересек границы Греции (480 год до нашей эры). Из Спарты и Афин поступали отчаянные мольбы о помощи, призывы к совместной защите, земля полыхала от пламени пожаров. Но две трети греческого мира отгородились от войны своими горами и морями, обезопасили себя союзом с персидским царем, несколько государств направило в Олимпию спортсменов и процессии, как во времена незыблемого мира. В тот самый день, когда обнаженный труп Леонида повис на кресте в распахнутых настежь Фермопилах, в Олимпии возлагали венки на головы победителей в беге и прыжках. И, пожалуй, где-то в небесной вышине дым сожженных Афин смешался с дымом олимпийской гекатомбы[7].
Этими страшными воспоминаниями собравшиеся делились друг с другом вполголоса, полунамеками. Но кое-где слышались и более выразительные слова по поводу человеческой подлости. Говорили об олимпийских жрецах, о богах, и горечь граничила с богохульством. Моментами воцарялась тишина, и головы людей склонялись под бременем непоправимых бед прошлого.
Неожиданно кто-то высказал мысль, что именно Саламин[8] явился наградой за то, что не изменили идее грандиозного праздника. Подобное суждение показалось неожиданным и сложным, но никто не стал развивать дальше, удовлетворяясь его приятной внешней стороной.
В самом звуке "Саламин" таилось пленительное очарование. Казалось, это слово излучает свет, каждый ощущал в душе ясность, легкие дышали свободно, как в заоблачном эфире. Сознание победы, жившее каждодневно на протяжении четырех лет, возбуждало и пленяло, как вино. В минуту изнурительного труда, под грузом камней на строительстве нового дома или над свежей бороздой потравленного поля случалось то, что произошло и в эту минуту: люди внезапно как бы загорались от радости, смеялись, кричали, танцевали, многие затянули вдруг несколько печальную, напоминающую жалобу песню, невыразимое томление наполняло все клеточки плоти, каждый испытывал желание есть, пить, участвовать в единоборстве обнаженных тел на песке, весь мир сужался до масштабов стадиона, саму Землю можно было метнуть, как диск, по Млечному Пути!
Когда спондофор вышел из пританея, он поразился, увидев полную воодушевления возбужденную толпу, ту самую, которая встретила его речь столь тягостным молчанием.
- Клянусь Афинами, - воскликнул проксен, - будет Олимпиада, какой еще не знал мир! Мы живем в великие времена.
