— Жалко Дэвида Хокни? Боже мой, почему?
— Потому что у него AIDS.[64]
— У Хокни AIDS?
— Ага, — кивнул Ральф, и могу поклясться, что он не собирался шутить. — Такой здоровенный, по одному в каждом ухе. Говорят, года через два он оглохнет совсем.
Как же мы смеялись!
За исключением чудаковатого ночного портье, которого я по-прежнему старался избегать, я скоро начал называть по именам служащих «Вольтера» — горничных, которые тайком от хозяйки пускали меня в душ, не требуя за это денег. Был еще скупердяй поэт Филипп Супо, который тоже жил в отеле и иногда, придя в общительное настроение, приглашал меня в свою комнату, сюрреалистически заполненную пустыми банками из-под английского джема, чтобы обрушивать на меня беспорядочные и бессмысленные монологи о несправедливостях, которые ему чинят издатели. Жила в «Вольтере» и вдовствующая графиня… имени ее я так никогда и не узнал; она занимала комнаты этажом ниже и поддерживала свой расточительный и праздный образ жизни, дважды в год продавая на аукционе парочку редких первых изданий из коллекции, доставшейся ей от покойного супруга. Ее наштукатуренное лицо в результате нескольких подтяжек представляло собой восковой палимпсест;[65] со своими унизанными кольцами пальцами, подведенными глазами и тяжелым жемчужным ожерельем она напоминала порыжевший снимок светской гарпии довоенных лет. Старуха была надменной, раздражительной антисемиткой, и я не испытывал гордости, если меня видели в ее обществе; она вечно жаловалась на шум с верхнего этажа, хотя соседи, как я подозреваю, просто ходили по своим комнатам, на что имели полное право. Однажды с мрачным смешком она сказала мне, что единственной жилицей сверху, с которой она могла бы примириться, была Анна Франк.[66] Тем не менее, когда бы мы с ней ни встретились — в баре отеля или в расположенном рядом ресторане «Фрегат», где она неизменно оплачивала счет за нас обоих, — я находил ее неисчерпаемо интересной. Однажды я совершенно случайно узнал, например, что в тридцатые годы она была в числе голливудских хористок, снимавшихся на крыле белого акваплана в «Летим в Рио» — мюзикла с участием Астэра и Роджерс,[67] который я как-то видел в маленьком кинотеатре на рю Шампольон. Что еще можно сказать о том времени? Как и большинству моих коллег, мне постоянно не хватало денег, так что я тайком начал давать уроки (контракт с «Берлицем» работу на стороне запрещал).
Моими самыми милыми и самыми старательными учениками была пара пенсионеров-венгров, которые жили на Марсовом поле (даже проведя в Париже не один год, я все еще испытывал трепет от вида на Эйфелеву башню — мой инициал, — открывавшегося из окна их гостиной; это было сооружение, в отношении которого я, повыражению Мика, никогда не стал bladed и jase
