Впрочем, Егор и сам чувствовал: скверно идут дела не только в их родной Укромовке — она лишь капля в чаше российской благодати, которой отчего-то всё меньше и меньше становилось. Но им-то, на кораблях и в казармах, всегда было хлеба и масла вдоволь. Однако ни у кого ещё кусок поперек горла не стал от мысли, какой ценой этот хлеб достаётся, хотя бы в той же Укромовке. Подумалось, что и его личная неустроенность исходит от тех же самых, ныне усыхающих корней, которыми сотни лет живо родное село. Вот занедужили они, а плохо стало ему самому, как и многим другим людям, зелеными листочками покрывавшими некогда густую Укромовскую крону. Прав был дед: на Руси подлинное благополучие обрести возможно лишь всем миром, как и большую беду преодолеть, которая обрушивается одна на всех…
Больше часа кружил Егор по посёлку. И сам не заметил, как ноги привели его к почерневшему от дождей и стужи деревянному домику, где он вместе с Катей какое-то недолгое время был всё же счастлив. Крепко сколоченный типовой финский особнячок мало изменился с тех пор, как Егор съехал отсюда. На покатой крыше всё так же дремали округлые каменюги, — будто калачиком свернувшиеся кошки, гревшиеся у печной трубы. «Это чтоб кровлю ветром не сорвало», — припомнилось.
Егор немного постоял у знакомого оконца, изливавшего неяркий тёплый свет. Там, за пёстрыми занавесками, шла своя жизнь. Слышался воркующий, ласковый женский голос, а в ответ — веселёнький детский смех.
«Живут же люди, и дай Бог им счастья», — мелькнуло в голове, и затаённая тоска вновь шевельнулась, напоминая о себе. Но негоже было слишком долго торчать под чужими окнами каким-то завистливым и роковым пришельцем. Да и скрип снега под ногами оказался довольно громким. Через приоткрытую форточку, надо полагать, он был хорошо слышен. Вот занавеска отдёрнулась и чьё-то молодое женское лицо прижалось к стеклу. Егор отпрянул к стене, хоронясь в тени. Даже дышать перестал в невольном смущении от того, что его обнаружат. Наконец, занавеска снова задёрнулась. И Непрядов, устыдившись своего нелепого положения, поспешил уйти прочь. Уж, верно, от чужого счастья так же мало тепла и света, как от севшей батарейки.
Сокрушённо качнув головой, он даже подивился своему невольному безрассудству, с каким подглядывал за чужой, неведомой ему жизнью. «Кто она? — Подумалось о той женщине в окне. — Лейтенантская или мичманская жена, поджидающая с морей своего мужа-скитальца?.. А не все ли равно! — и от души пожелал, в тайне надеясь на силу своего прорицания. — Пускай малыш твой будет здоров и весел, а муж — бесконечно влюблён и предан тебе. И сама никогда, ни при каких обстоятельствах, да не покинешь его…» То было подсознательное излияние дедова наказа: «Пожелай от сердца другому то, что самому себе хочешь. Тогда и душу свою от греховных помыслов сбережёшь».
