— Ну?.. Ну и?.. — тотчас заторопили его.
Минёр придал своему грубоватому лицу выражение удовлетворенности, после чего продолжил:
— Расколол всё ж тетку свою, и она мне во всём содеянном как на духу или как перед опером в милиции призналась. А было так… Возвращалась она как-то раз домой, как водится, в лёгком подпитии. Кстати, происходило это около полуночи, летом, когда духота у нас в Одессе такая — ну, хоть топор вешай, — и тут же пояснил. — К примеру, как в отсеке под утро, когда вас перед этим гороховым супом покормят…
С небрежностью истинного одессита, насладившись очередной порцией хохота и при этом не дрогнув на лице ни единым мускулом, Дымарёв снова заговорил:
— А жила тёть Васёна неподалеку от кладбища. Через него и в светлое-то время небезопасно ходить, а уж тем более ночью. Разная там блатная босота промышляла: того и гляди на «гоп стоп» нарвёшься. Но тетке — море по колено. Тот раз возвращалась она позднёхонько из гостей. Трамваем. Как обычно, сошла на последней остановке рядом с кладбищем. А дом её — по другую сторону от него. Ей бы, авоське старой, как всем нормальным людям вкруговую до дома «лаптями шлёпать». Она же покандюхала напрямки, потому как перед этим приняла на душу пару стаканов портвейна и ничего на свете уже не боялась. Опять же в запасе у тётки Васёны всегда оставалась эта самая страшная сила — её «фотография». Идёт себе, значит, по пустой аллее ни шатко — ни валко. А со стороны поглядеть, так прямо русалочка в белом платьице плывёт. Фигурка-то у неё — будь здоров какая! Откуда ни возьмись, подваливают два здоровенных бича. Оба совсем не старые и не слишком подвыпивши — в самый раз, когда на баб тянет. Начинают причаливать. «Девушка, а девушка, — говорит один. — В гости не пригласишь?» Тётка кивает, а сама, естественно, молчит, как рыба об лёд… Тогда второй спрашивает: «Может и подружка у тебя найдётся?» Тётка опять кивает, а сама всё время «фотокарточку» свою в сторону воротит, как бы приберегая этот свой «главный калибр» для решающего залпа. «Стеснительная, — говорит первый. — Я таких люблю» А второй: «Да наверно целка ещё. Разве не видишь? Такую «приласкать», так мороки больше, чем удовольствия…» Первый вразумляет корешка: «Да ладно, и эта на безрыбье сойдёт». И бочком эдак начинает тётку к кустам припирать. «Странная она какая-то, — продолжает сомневаться второй. — Совсем ведь шмакодявка ещё, а в такую поздноту не боится одна по кладбищу шлындать…» А дальше, это ж надо было в Одессе родиться, чтобы такое отчудить… «Когда жива была, тогда и боялась, — не моргнув глазом, как бы между прочим, замечает тётка. — Теперь-то чего уж? — и берёт очень даже нежненько обоих под локоточки. — Так идёмте ж ко мне, сладенькие. Моя могилка совсем рядом: от часовни — сразу же поворотя направо…» Мужикам от таких слов чё-та сразу не по себе стало. А тут ещё луна взошла. Глянули, наконец, на тётушкину физиономию и остолбенели: не то ведьма, не то и впрямь покойница перед ними… Но тётушку совсем уже в раж понесло. «Что же вы, дяденьки? — вроде как обижается и бичей этих к часовне тянет. — Вон и подружка моя из гробика встаёт. Свеженькая ещё, только утречком похоронили… — минёр опять выдержал паузу, сладко почмокав мундштуком. — Надо было видеть, как драпанули бичи. И надо же, один в потёмках споткнулся и череп себе о какую-то плиту раскроил. Другой налетел на него и… ногу сломал».
