Относительно будущей профессии сына Мэри и Чарлз придерживались на тот момент единого мнения: он будет, как отец, специализироваться в области архитектуры, чтобы стать «гражданским инженером», то есть архитектором, работающим над типовыми проектами: в тогдашней Англии в связи с массовым жилищным строительством эта профессия была в большой цене. Дядюшки Артура, хоть и были гораздо более убежденными католиками, чем Мэри, тоже не считали, что мальчику нужно становиться священником. Пусть строит здания. С его нелюбовью к математике считаться никто не хотел, а может, рассчитывали, что преподаватели, более квалифицированные, чем эдинбургский учитель, смогут преодолеть эту нелюбовь. Ни о какой медицине тогда речи не шло. Артур, по-видимому, был с мнением родителей согласен – во всяком случае, ни в мемуарах, ни в письмах нет ни слова о том, что его в том возрасте привлекала другая профессия.
Малыша посадили в поезд одного – по какой-то причине Мэри не могла его отвезти. Всю дорогу он плакал. Каникулы будут только один раз в год.
Об учебе Артура в подготовительной школе Ходдер (которая также существует по сей день) сведений не очень много. Он начал собирать марки, много читал, стал хорошо плавать. Сам он называет два года, проведенные там, счастливыми, несмотря даже на длительную разлуку с матерью (с Ходдера началась интенсивная – как минимум одно письмо в неделю – переписка Артура с Мэри, которая будет длиться пятьдесят лет – это настоящий роман в письмах), и упоминает о своем наставнике отце Кессиди, «более человечном, чем обычно бывают иезуиты». Кажется, его даже не били, или, во всяком случае, били нечасто, хотя поводов к тому наверняка бывало предостаточно: в мемуарах он мимоходом замечает, что «мог потягаться силой и умом с моими товарищами». Если взрослые думали, что в католической школе дитя перестанет драться, они сильно просчитались.
Именно к этому периоду относится его воспоминание о том, как он полюбил крикет – покамест в качестве зрителя – и как знаменитый игрок по имени Том Эмметт очень больно угодил ему мячом в колено, чем сделал Артура почти счастливым. В «Ювеналиях» Дойл пишет, что именно в закрытой школе обнаружился его талант рассказчика историй: когда по случаю какого-нибудь праздника их отпускали с уроков пораньше, он влезал на стол и, обращаясь к рассевшейся на полу аудитории, пересказывал – пока не охрипнет – длиннейшие злоключения персонажей, придуманных накануне или только что. Нередко он сталкивался с той же проблемой, что и в шесть лет: не знал, чем кончить историю, и был не прочь ее бросить, но слушатели требовали продолжения, и, поскольку за рассказы выплачивался гонорар (например, пирожками или яблоками), меркантильный автор всегда шел у публики на поводу. «Когда я произносил: „Медленно, медленно дверь отворилась, и злодей-маркиз с ужасом в глазах увидал...“ – я чувствовал, что аудитория в моей власти». Поскольку Дойл не указал точно, в какие годы происходили эти публичные чтения, биографы, как правило, относят их к обучению в Стоунихерсте; нам, однако, в силу некоторых обстоятельств, которые будут изложены ниже, кажется, что это скорее относилось именно к Ходдеру, где с детьми обращались мягко и предоставляли им больше свободы.
