«Али Хан, — продолжал Хамид Каим, — стал мне братом, которого у меня не было. Когда я вспоминаю свою юность, я слышу его смех. Отец ничего не имел против этого союза, так похожего на братство. Он возил нас обоих на рыбалку. Мы вприпрыжку носились по песку, когда позволяла погода, например в ясные и теплые ночи. Ложились спать под открытым небом. С ним вместе я научился находить и называть созвездия. Ганимед, Кассиопея, Орион. Нам даже казалось, что они шуршат в вышине и этот звук похож на шорох тонкой ткани, потрескивание травы и сухого тростника, поющего на ветру о своей хрупкой боли. Прибой завораживал меня, и я часто думал: какие сокровища таит в себе даль и вечно убегающий горизонт? Я говорил ему об этом, и он смеялся — его мало увлекала поэзия мира. Потом, завернувшись в толстые одеяла, мы засыпали под морским ветром.
Он рассказывал мне о своей сестре. В отличие от него, она была шалуньей. В его глазах часто стояли слезы гнева. Однажды вечером, когда мы уже почти заснули — отец куда-то ушел, — он вскочил на ноги и стал кричать против ветра. Он выкрикивал свою ненависть к жизни. Иногда я думал, что он покончит с собой, но его глубокая натура толкала его на завоевание счастья. Незадолго до смерти сестры он, по его собственному выражению, окунулся в религию. Я — трудно себе представить — никогда не переживал ничего подобного. Я имею в виду ощущение величия, глубокое чувство непрерывности человеческой жизни. Конечно, я очень любил звезды, недосягаемую даль, но не различал в ней ничьего присутствия. Али Хан, напротив, верил, что во всех наших поступках и мыслях есть смысл. Он даже принялся усердно посещать мечеть неподалеку от дома — в то время подобная привычка казалась странной и не подобающей юноше. Иранские муллы еще не свергли шаха. Земля в Эль-Аснаме еще не содрогнулась.[21] Его вера была простой и открытой, она не имела ничего общего с тупым беснованием тех, кто в наши дни готов и солнцу горло перерезать.
Однажды утром — мы еще толком не проснулись — он позвонил в дверь. Ему было пятнадцать лет — сознательный возраст. Он взял меня за руку и сказал:
— Смысла нет ни в чем, даже в отсутствии.
Он выглядел растерянным, и я понял, что с ним что-то случилось. Он зашел ко мне в комнату, порылся в книгах и достал Коран в зеленом шелковом переплете. Долго смотрел на него.
— Книга стоянок,[22] — сказал он.
Он погладил обложку, открыл книгу, с ужасающей, почти безумной медлительностью перелистал ее, потом закрыл. И все. Я был на похоронах его сестры. Он никогда больше не говорил со мной о религии. Никогда больше не вошел в мечеть. В течение долгих месяцев сестра была его единственным божеством, и каждую неделю он ходил на кладбище, садился возле маленького надгробия из белого мрамора и слушал, как ветер поет в ветвях буков. Я думал, что он сойдет с ума. Понемногу смех вернулся на его уста. Мы снова пошли по морской дороге, одни.
