— Это история о женщине, которую отняли у родственников.
Хамид Каим вздрогнул.
Путешественник:
— Из-за нее они осадили город… Воздвигнутый над океаном снов, вросший когтями в скалу тысячелетний город, чья история потускнела в людской памяти — не потому, что такова сила забвения, а потому, что город, как корабль балластом, был перегружен страхом… Так гибнут самые тяжкие воспоминания… Кто помнит о столице бед? Воину лучше забыть о крови сражений, о желтых и охристых лугах, о маках, что выросли из плоти тех, кого не пощадила бесплодная, слезная жатва… Из-за женщины, завоеванной другим, молодые люди гибли без счета… А она прогуливалась по стенам крепости, бросая жадный взор на кольцо смерти у своих ног… Заставив поверить в то, что ее похитили, эта женщина открыла брешь, куда хлынуло людское безумие, которое потом, словно ураган, вырвалось на бескрайний простор земли и моря, заставляя друзей, любовников, отцов и детей обнажать друг против друга оружие, сея страшную распрю, которая принесла в наш лагерь смерть и позабавила наших врагов. Чтобы покончить с пожиравшими нас фуриями, я придумал одну хитрость… Город был взят и сожжен. За эту победу боги изгнали меня и обрекли на десятилетнее скитание по морям. Сюда, Аргус! Ко мне!
Собака подошла к хозяину, и они исчезли, поглощенные временем.
— Мне все снится детство, — сказал Али Хан, державший в пальцах сверчка.
Насекомое стрекотало. Хан запел. Арабские слова сплетались в смутный лепет. Каим слушал невнятное пение друга. Хан отпустил сверчка. Он прыгнул на палубу, рванулся к парусам, снова упал вниз, к их ногам, чтобы умереть.
— Интересно, есть ли у них душа? — проговорил Али Хан.
Звезды в небе обросли парусами и теперь двигались своим путем в густейшем мраке; даже река уснула, оставив им нечто вроде вечности без очертаний. Греческие матросы давно сбежали, бросив на них судно; потеряли сознание и кули; только их трубки для курения опиума покоились на дне джонки, как последние обломки давно минувшей эпохи. Они вновь очутились в каждом отрезке своего путешествия, ступили на каждую тропинку, побывали на каждой станции, что лежала на пути, приведшем их сюда. И не удержали ничего — так, какие-то клочки, обрывки, размытые образы, проплывавшие перед их открытыми глазами безо всякой связи, бесформенные, тяжелые, как небо, сейчас нависшее над ними, оставившее их скользить по этой луже, которая, как им казалось поначалу, вроде бы вела к достижимой дали, к конечной цели поисков. Им встретились одни только мертвые, мертвые говорили с ними, шептали что-то непонятное, чего они сейчас уже и не помнили, и пили из их рук остатки жизни, быть может, их жизни, кто знает? Кто знает, не пришло ли время поворачивать назад, возвращаться домой, а может, заблудиться, смешаться с мраком и никогда больше не помышлять о живых, ни разу за целую вечность не вспомнить ни о чем, ни о чем и еще раз ни о чем, и спать, возможно видеть сны, но главное — спать в ледяных струях реки, погрузившись в тень и рябь.
