Снова появилась чайка. Она летала между небом и морем, держась на равном расстоянии от обеих стихий, опасаясь их раковой притягательности. Вода сделала бы ее оперение тяжелым; грозовая туча спалила бы ее. Она продолжала свой полет. Ловкая и осторожная, она иногда отваживалась нырнуть, задержавшись на миг, хватала добычу и вновь летела, мудро избегая и Цирты, чьи щупальца грозили путешественнику, летчику и капитану дальнего плавания. Крылья у меня, Хамида Кайма, занимались пламенем. Цирта пожирала самое себя. И три тысячелетия истории обращались в пепел…»
«Давным-давно я увидел в мечтах ее падение и возрождение, — задумчиво произнес Хамид Каим. — Давно я оседлал коня, медно-рыжего, благородных кровей, и поехал отвоевывать захваченный город, гнал врагов прочь до самой их земли, потом возвратился домой, уставший от побед, пресытившийся собранной данью, нагруженный золотом и шелками; караван женщин двигался за мной; стоя на носу большого судна или хрупкого корсарского галиота, я вселял ужас и трепет в сердца английских торговцев вином и хлопком, и отправил на дно Непобедимую армаду, отбросил войска Карла X, высадился на скале Тарика,[14] на слонах перевалил через Пиренеи, триумфально прошел по Риму, предотвратил гибель Карфагена.
Я мечтал. Не будучи ни Ганнибалом, ни Югуртой, я оставался ребенком, смотрящим на звезды. Я читал по ним, и в моем воображении возникали камни, крепостные стены, жилища патрициев. Даже больше: уже невозможно было вырваться из сна, взглянуть на мир прямо. Великолепие былых времен и пышные празднества прошлого никак не вязались с действительностью, раскапывание древних могил прекращалось, едва начавшись, мой скакун вставал на дыбы, фыркал и ни за что не желал везти меня к мысу Боабдила.[15] Стоя недвижно, как время, — грива точно неистовый океан, — он созерцал бьющееся в конвульсиях море, пучину с отливающими перламутром гребнями, и наши жизни, в сравнении с ней такие тусклые, пресные, мирные.
Листья эвкалиптов горели в ужасном, пронизывающем смраде, чей тлетворный хмель разъедал ноздри животного, опускавшего голову над сплетением циртийских улиц, хоженых-перехоженых, столько раз потерянных и обретенных, где время само себя кусало за хвост и играло с собой шутки, где столетия телескопически раздвигались, позволяя римлянам сражаться с нумидийцами, арабам водиться с франками, где полумесяц и крест, сливаясь, образовывали на редкость странную фигуру, некий каббалистический знак, ветви и полукружия которого с жуткой точностью воспроизводили план города, воздвигнутого на пене и скале, ставшего мостом между двумя вселенными, непримиримыми и всетаки примиренными».
