Амель напряглась. Он знал. Ей не удалось скрыть от него свое замешательство. Покончить с этим. Как можно скорее.
Али Хан торопливо заговорил вновь:
— Втроем мы сели в ту же машину. Следовало бы сказать «вчетвером».
Отец по-прежнему прижимал ее к груди, стараясь до конца ощутить реальность ее смерти. Все стремилось к одному финалу. Тело дочери, прикрытое длинным голубым полотенцем, лежало у него на руках и отсылало к последней реальности. И от этого ему нечем было заслониться. Али Хан все еще бормотал лишенные смысла молитвы.
Али Хан поцеловал жену, она нежно ответила ему. Голубое полотенце, легкое и теплое, упало, как парус. Он отдался ее рукам, пробегавшим по его телу, потом сам ласкал ее, медленно, как если бы перед ними распростерлась вечность.
Снаружи ветер раскачивал ветви эвкалиптов, выстроившихся неподалеку от вокзала. Их длинные листья скручивались в яростном свете летнего утра. Вскоре должен был появиться Хамид Каим. Они вспомнят кое-что из своей молодости. Затем, словно эти листья, растворенные в пламени лета, они будут говорить о том, что не дает им покоя, и их голоса тоже заглушит яростный шелест деревьев с белыми, словно от снега, стволами. Рядом будут Хосин и Мурад, и маленькая квартирка станет свидетельницей их ребячески громких ссор, взрывов смеха.
Прижимая жену к закаленной, как металл, груди, Али Хан думал о чудовищных летних пожарах: наступало их время, и целые недели борьбы не могли укротить их гнева. Он видел, как с неба падает черный дождь, дождь из пепла. Над горными тропами, деревнями, городами лил он, частый, черный. Он закутывал в тяжелые одежды мужчин, женщин и детей этой страны. Он скапливался в душах ее жителей, в каждом закоулке, погребая под собой слабых и сильных, смельчаков и трусов — всех, скопом устремившихся к бездне, к кладбищам, к могиле.
Мне все не удавалось отвлечься от тлетворных эманации, которые испускала Цирта. Поезд остановился у перрона. Мурад, Рашид и я окунулись в свет, профильтрованный эвкалиптами, что стояли перед нами, точно коралловый риф. Их длинные листья, эти зеленые языки пламени, жгли нам глаза в слитном потоке пылающего солнца и хрупкой тени, рисуя на лицах моих друзей — и на моем, вероятно, тоже — решето из косых линий; оно протягивалось по нашим телам, по просторным цветным одеждам Мурада, по шелковистой куртке и джинсам Рашида Хшиши, по моим брюкам из бежевого холста и кожаным ботинкам с синеватым отливом.
