Звезды, светящиеся безжизненные дырочки, усеяли небо. Ганимед, Кассиопея и Орион. Я не испытываю никаких чувств, созерцая это величественное зрелище: громадность больше не страшит меня. Я гляжу на ненужный яркий свет, загоняющий тень за купы деревьев, отблесками забирающийся в машину, где моя сестричка Хайят на руках у отца борется за жизнь.
Я гляжу на отца: он спрашивает себя, почему сердце, прижатое к его сердцу, должно вот-вот разорваться, оставить все, бросить его на волю волн, одного с сыном и женой, затерянного в квартире, слишком просторной для трех человек; но она ведь не умрет, говорит он себе, а с ним спорит хрип, он постепенно вплывает в его сознание и заставляет его все сильнее прижимать к груди тяжелое тело агонизирующей девочки.
Прилив и отлив души — это как море. Скорее бы.
В приемном покое у стены стоит каталка. Хайят кладут на нее. Наш друг, ушедший искать врача, возвращается с русским ординатором. Человек с прилипшей ко лбу прядью светлых волос не понимает ни слова из того, что ему говорят. Он суетится, указывая то на каталку, то на девочку, то на отца. Хайят задыхается на глазах у ординатора. Отец наклоняется над ней, прижимается ртом к ее губам. Он пытается вдохнуть ей в легкие воздух. Ее лицо искажается. Она взрывается криком, раздирающим наши барабанные перепонки.
«Пламя дня высвечивает его склоненную фигуру: он читает, отметила Амель. Переливаются опаловыми бликами слезы. Его гладкие, продолговатые щеки придают резкость чертам лица, его лица, которое я не смогла бы выбросить из памяти. Я подхожу и обнимаю его. Он дрожит. Его волосы пьяны. Я беру его ладонь в свою и сжимаю ее, боясь выпустить. Он роняет страницы, испещренные знаками, непонятными, искаженными, слова скользят сквозь свет и тень и падают на пол, чтобы умереть. Утро кончается. Время останавливает ход.
Я вспоминаю свою мать. Она лежит на смертном одре. Жасмины и лилии приподнимают мое хлопчатобумажное платье, белое или голубое, уже не помню. Ее дыхание слабеет, невидящие глаза безостановочно блуждают. Я выйду за него замуж и никогда не буду одна, никогда не умру одна, на убогом ложе, как мать, чья рука цепляется за мрак. Я целую его, он закрывает глаза, как женщина. Его язык вливается в меня и воспламеняет меня. Я снова вижу Мурада под часами. Он подает нищему монетку. Он курит. Мои груди прижимаются к его груди и твердеют.
Я приникаю к нему животом и открываюсь ему. Он обхватывает меня руками. Знаки, непонятные, истерзанные, скользят в забвение. Дикий виноград и листья в печали. Они скоро придут. Я вбираю его в себя и храню в себе. Я его сестра и жена».
