И как я, пылающий праведным гневом (тем, что рожден бездумной верой в чужие слова и идеи), не замечая материнского горя, смотрел через ее плечо на ссутулившуюся спину отца, уходившего прочь с внутреннего двора, в полумрак, в прохладу нашего дома – дома, где я родился и вырос…
А потом я, стряхнув руку мамы, шагнул прочь, на разогретую солнцем улицу самого большого города мира, и двери родительского дома навсегда закрылись за моей спиной.
Навсегда.
– Значит, ты тоже жил в Александрии Египетской? – Га-Ноцри задал вопрос на языке эллинов, и речь его звучала так же ладно, как у моего александрийского наставника грека Филиппа.
Было видно, что он удивлен сказанным мною, и выражение глаз его сменилось. Если несколько мгновений назад Иешуа смотрел на меня с сочувствием, как на заблудившегося ребенка, то сейчас в его взгляде появился неподдельный интерес.
– Знаешь греческий?
– Да.
– Латынь?
Я кивнул.
– Даже лучше, чем греческий.
– А я – наоборот, – сказал он латынью, почему-то виновато. – Мой учитель был грек, из вольноотпущенных. Он плохо знал наречие латинян, и я учил его сам, в своих странствиях.
Его речь звучала чисто, практически без неправильных согласных, разве что звуки он произносил чрезмерно старательно, как недавно выучившийся школяр.
– Так нам называть тебя просто Иегуда? – он снова перешел на арамейский, и я понял, что далеко не все его спутники поняли эту часть нашей беседы.
Непонятное всегда настораживает – они снова зашевелились, как растревоженный рой, придвинулись, то ли предотвращая угрозу предводителю, то ли грозя мне.
– Равви, – прогудел здоровяк. – Не подходи к этому человеку так близко. Я вижу – у него за поясом нож!
– У тебя тоже нож под кетонетом! – мой ответ прозвучал так же резко, как его слова.
Мы столкнулись взглядами, и здоровяк засопел, весь подобравшись, как перед прыжком.
Судя по всему, этот человек был силен и привычен к схваткам. И готов был растерзать меня при малейшей угрозе тому, кого он назвал учителем. Его воинственность была настолько очевидна, что я сам нехотя напрягся. Когда два человека, привыкших решать споры силой или железом, видят друг друга, разум уступает место чутью… И неизбежно проливается чья-то кровь.
– Не волнуйся, друг мой! Его зовут Шимон, как твоего отца, – пояснил Иешуа, ловко шагнув между нами, и тут же повернулся так, чтобы видеть обоих. Теперь ни один из нас не мог броситься на другого, не задев его. – Но мы называем его Кифа. Ты же знаешь: по-гречески Кифа – это Петр! Скала! Он пришел ко мне одним из первых и очень тверд в своем желании следовать за мной, куда бы я ни пошел. Тверд, как камень…
