- Ча-а-ю! - упав на кровать, взмолилась Зоя.
- С двойной порцией варенья, - разрешил Славик. - И мне тоже.
- Андрею варенья не давать, а чтобы не обиделся, разрешить читать стихи. Не свои, конечно.
- Я их пишу? - возмутился Андрей.
- Сейчас все пишут. И ты, наверное, тоже.
Андрей решил не спорить и начал:
К нам в гости приходит мальчик
Со сросшимися бровями,
Пунцовый густой румянец
На смуглых его щеках.
Андрей читал негромко, сознательно приглушая голос. Ему нравилась размеренная, неторопливая, как бы беседующая и размышляющая ритмика кедринского стиха. Когда он замолчал, Славик спросил:
- Чьи?
- Дмитрий Кедрин.
- А я и не слыхал про такого.
- Я сам только нынешней зимой узнал. Его убили в сорок шестом. Он прошел войну, а потом погиб.
- Как?
- Шел ночью, и его убили. Неизвестно кто. Их не нашли.
Володя, окончательно завладевший вареньем, отложил гитару, а Иван взял ее в руки, начал перебирать струны, что-то напевая себе под нос.
- Пей чай, Иван.
- Не. Всё.
- Играешь?
- Бренчу.
- Давай что-нибудь.
- Галочка, моя ты родная, - запел Иван. - Моя ты милая, мой идеал. А я не хаваю, не пью, Галка, я тебя люблю.
Глаза его загорелись откровенно наигранной, дешевой страстью.
Только руки были искренни. Они делали свою работу старательно. Длинные пальцы легко двигались по струнам, ни одного лишнего движения, ни капли манерности, ни оттенка позерства.
- Во, какая песня! - обрадовался Славик. - Надо выучить. Дома петь будем. Валяй еще, Иван.
Иван спел еще что-то такое же разухабистое и огляделся, любуясь произведенным впечатлением.
Славик ликовал:
- Давай еще!
Володя улыбался.
- Ну, давай еще! - не унимался Славик.
- Чего пристаешь? - остановил его Андрей. - Устал парень.
- Не. Я не устал, - встрепенулся Иван, - только... - он замялся, не зная, как сказать, а потом, взглянув на Зою, смутился.
"Весь остальной репертуар лишь для мужского общества", - понял его Андрей.
- Иван, ну, спой же ты... - упрашивал Славик.
- Счас. Заделаем.
Пальцы Ивана легким движением прошлись по струнам. Гитара отозвалась нежным глуховатым звуком.
- Снова замерло все до рассвета,
Дверь не скрипнет, не вспыхнет огонь,
негромко выводил Иван.
Андрей с удивлением глядел на него и слушал: ему казалось, что голос Ивана стал совсем другим, высоким, чистым. Куда девалась его манерность? Ровный, вполсилы голос просто рассказывал.
И виделась Андрею деревня, освещенная белыми кострами цветущих яблонь; спящие дома с глухими ставнями и прохладная тишина, пришедшая с темных полей, в которых ни огонька, ни звука; и счастливый человек, в душе которого столько любви, что не может он заснуть, не рассказав о ней. Потому и родилась эта песня по чистоте и свежести своей под стать яблоневому цвету. Она и счастливая, и несколько грустная, оттого что понимает человек: такая весна одна и яблони вот так яростно цветут однажды, и молодость, и жизнь дается однажды. Радуйся тому, что живешь! И тоскуй оттого, что каждое мгновение неповторимо. И хочет человек крикнуть: "Люди, проснитесь! Посмотрите вокруг! Какое счастье по земле разлито!" Но он не крикнет, оттого что люди прожили длинный день и их настигла усталость, какая бывает и в самом радостном труде. Ведь это они дали жизнь и белым яблоням, и темным в ночи избам, и положили в землю зерно, и сделали еще тысячи других самых красивых дел. А теперь забылись в легком сне, набирая растерянную по дню силу, чтобы завтра снова делать свою работу, без которой сады пропадут, дома уйдут в землю, а в полях не останется ничего, кроме ветра.
