— Манни, — спрашиваю я, — ты что, действительно думаешь, что все американские критики ополчились на Хермана Вука?
— Я считаю, что масса рецензентов либо сами южане, либо попались южанам на удочку, и еще я считаю, что у южан привычка видеть в своих писателях нечто большее, чем видят другие. Мне подозрительны авторы, которые изо всех сил стараются убедить меня, что их мир — какой-то особенно богатый и героический. Не уверен, что Юг такой необычный, как они пытаются это изобразить.
— Но если он не такой необычный, — говорю я, — то почему оттуда вышло так много хороших писателей?
— А почему бы и нет? Хорошие писатели есть и в других местах, например, в Новой Англии, в Нью-Йорке или на Среднем Западе. Не думаю, что Миссисипи так сильно отличается от Миннесоты.
Манни выпивает вина и продолжает говорить. Заговорив о Фолкнере, он вспоминает, что на днях видел его пьесу "Реквием по монахине" в Шлосспарктеатре. Манни сравнивает падших женщин в пьесе Фолкнера с сартровской "Респектабельной потаскушкой". Желая отдать должное Сартру, он касается Жироду и Кокто, Монтерлана, Ануйя и Камю. От Сартра он переходит к «Страху» и «Заботе» Хайдеггера, от Хайдеггера к Марселю и Ясперсу, от них к Максу Шелеру и "Логическим исследованиям" Гуссерля. "Wir wollen auf die Sachen selbst zurückgehen",[5] — вставляет Манни по-немецки и пускается в рассуждения о том, как трактует понятие свободы Эрих Фромм в своей новой книге "Здоровое общество". Прервавшись на секунду, чтобы выпить еще вина, он спрашивает, что я думаю о Герберте фон Караяне, новом дирижере Берлинского филармонического оркестра. Не кажется ли мне, что Фуртвенглер был все-таки лучше? Тут он вспоминает, что недавно слышал «Набукко» в оперном театре Западного Берлина. Там пел хор иудеев, уведенных вавилонянами в плен; зрители были растроганы до слез, чем в свою очередь весьма растрогали Манни. Ну, и так далее.
Как обычно, я не знаю, что сказать, и почти все время молчу. Помню, когда Манни раньше пускался в подобное разглагольствование, меня это раздражало. Все это делается, считал я, только для того, чтобы выставить меня дураком. Теперь я прислушиваюсь к его монологам, стремясь чему-нибудь научиться. Пару лет назад, окончив с отличием университет, я полагал, что знаю ничуть не меньше своих сверстников. В школе военных переводчиков и в лагере «Кэссиди» под Франкфуртом я начал понимать, что это не так, а теперь из разговора с Манни увидел, насколько же я отстал. Те ребята в Вандербилтском университете, которые интересовались культурой чуть-чуть больше, чем требовалось по программе, или высказывали наклонность к гомосексуализму, или были вообще со странностями. Тогда я был доволен, что не трачу все свое время на чтение, на размышления о том, что такое вина и страдание, на попытки усвоить всякие заумные идеи. Теперь же я сомневаюсь, что это было правильно. Манни, например, вовсе не какой-то изнеженный хлюпик, или, как сказала бы моя мама, "кисейная барышня". Роста он, правда, невысокого, но зато такого сложения, точно занимался борьбой или боксом. Словом, когда не философствует, — свой в доску. Так что, наверно, в моих взглядах на вещи кроется какой-то просчет.
