— Но, сэр, если она отказывается разговаривать с вашими людьми, то почему расскажет все мне?
— Она даже не догадается, что до Нас это дойдет.
— А почему вы выбрали именно меня?
— А ты видел, кто у меня работает? Одни желчные старикашки — что немцы, что американцы. Ты, правда, тоже не красавец, но кроме тебя у нас нет никого, кто знал бы русский и мог бы войти в контакт с этой девицей.
— А она ничего не заподозрит?
— Ей и в голову не придет, что тебе от нее что-то нужно. Для источников ты будешь безобидным солдатом, работающим в их ресторане.
— А у меня будет оставаться время на то, чтобы еще играть в футбол и ходить в караул?
— С футболом с этим ни черта не поделаешь — придется играть и дальше. А от караульной службы я тебя освобожу. Но вот что заруби себе на носу: тут работают не джентльмены. Мы не какие-нибудь чистюли. Мы обманываем — не своих, конечно. Мы воруем. Если нужно, мы убиваем — иногда сами, иногда чужими руками. В нашем деле куда ни ткни — сплошное отребье. И ты будешь врать этой русской крале — с первого до последнего слова. Но хочешь верь, хочешь нет, а никто здесь не приносит своей стране столько пользы, сколько мы. Помогая нам, ты будешь помогать Америке. Я не хочу, чтобы ты принял решение сию минуту. Даю тебе время до завтра. Надеюсь, что ты согласишься. Ты нам нужен. О нашей беседе никому ни слова — иначе у тебя будут крупные неприятности.
Ночью я был в карауле. Обходя территорию лагеря, я думал над тем, что говорил капитан Мак-Минз. В его взглядах на дурное и хорошее было для меня много нового. Меня всегда учили, что есть вещи, которые можно делать, и вещи, которых делать нельзя. Даже во время своих загулов во Франкфурте я понимал, что поступаю неправильно. В свое оправдание я мог сказать только то, что никому не причинил вреда — ни тем женщинам, ни себе. Теперь же от меня хотят, чтобы я лгал и обманывал на благо своей отчизны, с целью убийства, а это совсем не та музыка. Около трех часов ночи я проходил мимо домика охраны у ворот. Там вовсю орало радио, разнося окрест заключительные слова песенки "А теперь я в тюрьме". Затем последовали рекламные вставки, сообщавшие о вечерах для военных в Маннхайме и в Манце. Когда я уже отошел на довольно почтительное расстояние, мне вдруг послышалась мелодия песни, которую пели в Вандербилтском университете, — "Слава капитану". Удивленный, я повернул назад. Ну, точно, это она, и слова те же самые. Когда песня кончилась, раздался наш университетский гимн. Я ничего не мог понять. И тут заговорил диктор: "Прозвучали песни Вандербилтского университета, где началась его писательская карьера. Ясным июльским днем 1954 года представители спортивного мира Америки пришли отдать ему последний долг. Да, Грэнтленд Райс был их писателем, и писателем величайшим. Один за другим входили они в кирпичное здание пресвитерианской церкви на Парк-авеню в Нью-Йорке, воскрешая атмосферу золотого века спорта — века, который Грэнни запечатлел в словах. Среди собравшихся звезд были знаменитые "четыре кавалериста" — великолепная четверка защитников, из которых Грэнни сотворил легенду. Был там и Джек Демпси — все такой же поджарый и бодрый, — казалось, готовый снова выйти на ринг и боксировать десять раундов подряд. И Джин Танни тоже был там — правда, уже не такой поджарый и не столь бодрый. И Бобби Джоунз — этот король гольфа, — он тоже был среди них. Великие спортсмены говорили о человеке, который был таким же символом эпохи, как и они сами. Так действительно ли двадцатые годы были золотым веком нашего спорта, или нам это только кажется благодаря волшебной прозе Грэнтленда Райса?"
