Он язык вывалил, еле ноги волочит, но спешит. Отдышался, командует:
– Поехали! Там разберемся…
Смотрю на него и думаю: может, он с детства такой недоумок, – машина-то стоит, поскольку бензин кончился… Не хотелось его огорчать, но сказать надо. Я ведь упреждал, что заправщика нет, праздник сегодня…
Слушает он и белым становится. Только глаза желтые. Чувствую, не повезло ему в этот день. Побрызгал он слюной и выдохся. Пыхти не пыхти, а двигаться надо. Машину закрыл, и потопали мы пешедралом.
В Грушевку добрались затемно.
Я ждал: вот сейчас начнется разнос, завертится балаган. Но нежданно-негаданно все обошлось в лучшем виде, даже не царапнуло. В общей суматохе про меня забыли.
Эти пентюхи, что выборами ведают, без нас сообразили: сложили бумажки и сами в красный ящик побросали. Считай, что выборы прошли на высоте. Девяносто девять с мелочью.
Вот и вся петрушка.
А я, когда с представителем до Грушевки топал, чего только не передумал! Между прочим, снял с себя зарок. Нет, решил, лучше пить, как все порядочные люди. А то беды не оберешься. Затаскают.
Батя был говорливый, не по сезону. Война уже на носу, а он живет без оглядки, как на льдине.
Саша Долинский
Брось мозги пудрить: культ личности, жертвы… Знаешь, как говорили: кому война, а кому мать родна. С культом та же картина получается. Батя мой, уже старый был, нальет, бывало, полстопки, больше не мог, и скажет:
– За Сталина!..
Вот и выходит, на этот колючий вопрос нет общего согласия – каждый свое понимание в кармане держит.
Так испокон: чужая боль – она чужая. В тепле по холоду не плачут. У моего бати, к примеру, тоже была биография с подмоченным боком, а он долдонит в одну струю: «За Сталина!» – и прочие слова по этому поводу.
Мы до войны в Вапнярке жили, узловая станция, может, слыхали. Неплохо жили, как понимаю. Батя в начальниках тогда ходил, ГОРПО заведовал, как выдвиженец, что-то с продуктами связано. Дома – от меда до селедки – всё в наличии. У матери в шкафу шуба котиковая висела, мех гладкий, искристый. Я у той шубы пуговицы срезал, обменял на рогатку, за что потом собственной задницей поплатился.
Шахматы железные помню, фигурки – как солдаты в старину, с мечами, в кольчугах. У соседей на стене радио – тарелка черная, у нас – приемник, по тем временам редкость. Батя вечерами шторку задернет и ухом к приемнику жмется.
Но часто, как стемнеет на дворе, клал он в портфель поллитровку, огурцы соленые в газету паковал, первая у него закуска, и шел в контору. Там четверо их собиралось, местные тузы. Каждый с широким портфелем приходил. До ранних петухов в преферанс трудились. Интеллигентная игра, между прочим, ума требует и терпения.
