Я смущенно взглянула на него. Я была абсолютно уверена в том, что отец умышленно дал указание изменить форму подвески. Может быть, для того, чтобы благословение Господне проникло в украшение. А возможно, для того, чтобы тот, кому оно принадлежало раньше, до сих пор не рассказавший о себе, лишний раз вспомнил о своем поражении. Не Фулко ли подсказал ему эту идею? Отец был не из тех, кто мог таким изощренным способом издеваться над людьми. Бог грома и плодородия. А теперь крест. Я могла понять гнев Ганса. Но меня не покидало неприятное чувство при мысли о том, что я ношу на груди предмет, когда-то олицетворявший языческий символ, хоть тот и был окроплен святой водой…
Несмотря на все мои тщательно скрываемые попытки, для меня так и осталось тайной, что же все-таки произошло в монастыре, когда там работал Ганс. Один раз он даже вернулся в кандалах. Говорили, будто он набросился на аббата и, как зверь, вцепился ему в глотку. После этого происшествия отец приказал заковать его в цепи во дворе замка и два дня продержал его голодным, на холоде под дождем. Когда с наступлением темноты я прокралась к нему, чтобы спросить, что же все-таки произошло, Ганс уклонился от ответа. Даже хлеб, принесенный мною, он взял не сразу.
— И что вы теперь потребуете за это?
Моя маленькая лампа колыхалась на ветру. Дрожа от холода, я поплотнее натянула на плечи шерстяную шаль.
— Ничего, Ганс. Это называется благотворительность.
Он тихо рассмеялся.
— Христиане используют благотворительность, чтобы искупить свои грехи и уже безгрешными предстать перед своим Богом, не так ли? — Цепь забренчала, когда он осторожно взял хлеб из моих рук. — Искренне желаю вам оказаться на этом месте, девица.
Покидая двор, я чувствовала себя задетой за живое. На следующий день я попросила отца отпустить Ганса. Но лишь когда и Эмилия стала умолять о том же, отец распорядился спять с моего слуги цепи. После этого интерес к физической силе раба совершенно пропал. Многие жители замка обходили его стороной. Отец пытался даже воспрепятствовать моим прогулкам в его сопровождении, так как боялся за меня.
Были ли для этого основания? Ганс, конечно, презирал меня, ведь я была дочерью его истязателя. И кусок хлеба, который я принесла ему в ту ночь, наверное, комом стоял у него в горле. Но когда я понаблюдала за тем, как он обходится с лошадьми и один раз даже водрузил на спину одной из лошадей маленького мальчика, я совершенно уверилась в том, что мне не стоит его бояться. Разве он не давал клятву на Библии?
