такой жертвой является Шарль Бовари; и описания постепенной деградации Эммы, эгоизма или слабоволия ее любовников, которые Флобер с завидной дотошностью и беспощадностью дает в своем романе, воспринимаются читателем не иначе, как целенаправленные издевательства автора над Шарлем. Читателю от этого уже становится противно. А настойчивые увещевания автора о том, что он стремится лишь воссоздать художественную достоверность картины, лишь усугубляют впечатление. В конце концов, можно простить Бальзаку его убеждение в том, что творец наделен сверхчеловеческими качествами Прометея; но есть нечто совершенно невыносимое в утверждении Флобера о том, что автор остается совершенно беспристрастным и отстраненным по отношению к событиям, которые на самом деле он описывает с какой-то примесью садизма.
Это подводит нас к еще одному творческому принципу искусства. Многие говорят о том, что «художественная объективность» не столь невинна, как это кажется на первый взгляд. Никакому писателю не под силу нарисовать целый мир, как бы идеально, подобно Бальзаку, он ни старался это сделать. Все, чего он может добиться, — это лишь предложить читателю «качественный шаблон», подобно тому, как бакалейщик в лавке предлагает попробовать вам маленький кусочек сыра. Но, преподнося вам ломтик сыра на кончике своего ножа, он, как и вы, знает, что этот кусочек обладает точно таким же вкусом, что и остаток всего сыра на прилавке. То же самое справедливо и для романиста; открывая перед вами свою «частицу жизни», он опирается на ваше молчаливое согласие, что данная частица очень похожа на все остальные частицы этой жизни, которые он способен предложить вам в своем произведении.
Именно это имел в виду критик Мэттью Арнольд, говоря о том, что литература представляет собой «критический разбор жизни». (На самом деле, он имел в виду поэзию, но вывод этот справедлив для всей литературы в целом). Она как бы несет свое послание для читателя: вот это то, что похоже на жизнь.
Без сомнения, Флобер был честным писателем, выполнившим свой труд в силу собственных возможностей. От природы он отличался добрым нравом, любил поесть, провести время в дружеских компаниях и среди женщин. Но ему не хватало той самоуверенности и той широты взглядов, которыми обладал Бальзак. В основе его евангелия художественной достоверности лежало внутреннее сомнение в истинной ценности или значении искусства. Источником этой мысли служил тот парадокс, что полагая, будто человеческие существа обладают лишь той ценностью, какую они сумели отвоевать у жизни, достаточно состоятельный Флобер не встретил при этом никаких внешних затруднений для того, чтобы самому стать писателем. Исходя из этого, можно сказать, что роман
