"А впрочем", — думал он, — "чего это я? Старый солдат… Как разыгрались нервы!
Вчерашняя драма на Шадринской заимке… Странный разговор с Кудумцевым и это его определение интеллигентского цинизма… "хи-хи-хи".
Ему казалось, что, когда он выходил из фанзы, он слышал это «хи-хи-хи». Не смеялась ли то старуха? Ее блеющее «мею» преследовало его.
"Ну чего это я", — думал он, и сам мысленно говорил себе: — "ну, хочешь, вернусь… Ну вот и вернусь".
Но не вернулся. Напротив, торопился выбраться из пади, жаждал увидеть простодушное честное лицо Факса.
— Кто там может скрываться? Ну, если там была и правда нигилисточка? Если это ее глаза-лампады глядели из-за прорванной бумаги, куда же она девалась? И как могла нигилисточка из Петербурга очутиться в глухой пади среди лесов "Императорской охоты"? Все это вздор".
Но этот вздор всколыхнул мучительные воспоминания прошлого и разбудил, казалось, так надежно усыпленную ревность.
И немалого усилия воли стоило Петрику прогнать мысли о прошлом и доказать себе, что никакая нигилисточка невозможна в этой суровой Манчжурской глуши. Что глаза-лампады только показались, привиделись ему.
А мысль работала дальше.
"А если?.. Если бы там и правда нигилисточка? Если это ее найдет "Пинкертон в пенснэ" и раскроет все прошлое… Портос — и драма его милого, ясного Солнышка!
Нет!.. Не надо, не надо… не надо!"…
И, уже внутренно желая, чтобы следствие пошло по другому пути, выкинув из памяти привидевшиеся ему глаза-лампады, Петрик вылез на поляну шагах в двухстах от того места, где он оставил Ферфаксова с лошадьми.
— Ну, что? — спросил его Ферфаксов.
Петрик молча сел на лошадь и шагом поехал через поляну. Дорогой он рассказал Ферфаксову про найденную им пустую и таинственную фанзу, про старуху и ее блеющий голос, но про привидевшиеся ему глаза-лампады Петрик умолчал.
И это было с ним в первый раз… В таком простом деле, как розыски манзы и убийц Шадрина, в разговоре с таким чудным и прямым товарищем, как Ферфаксов, Петрик вступал на чуждый ему путь компромисса. Он умалчивал. А компромисс и умолчание и были ложью, противной Петрику. Но вместе с прелестной Валентиной Петровной, вместе с Солнышком, осветившим его постовую солдатскую жизнь, вошла к нему в душу и ложь умолчания. И, как ни хотел Петрик исключить из жизни петербургское прошлое, — он не мог этого сделать. То тут, то там всплывало оно и отравляло ему жизнь мучительным стыдом и ревностью. Он старался простить, но не мог забыть.
