— Садись, Анатолий Епифанович. Спасибо. Байдалаков!.. — обернулся Петрик к вестовому, — там в передней кобуре есть фляга, подай ее… Присаживайся, Факс.
С ромом будет лучше. Не так дымною горечью отзывает.
— А по мне, — сказал Кудумцев, — с дымком еще вкуснее… Похилко, режь командиру хлеба.
Ферфаксов подошел со своею кружкою. Кудумцев плескал мутный чай из котелка по кружкам.
— Сахару, господа, положено. Кому мало, добавляйте своего.
Байдалаков поставил в траву фляжку и холщовый мешочек с сахаром. Похилко кривым ножом, упирая краюху в грудь, резал хлеб.
— Самое вовремя, ваше высокоблагородие, — говорил он. — Солнышко восходит.
Слепящее, огневое солнце поднималось из-за щетины густого леса, покрывавшего горы.
В предгорьи, где большая китайская деревня Даянельтунь живописно раскинулась в зелени садов, широкая дорога — вдоль нее тянулся на кривых серых столбах телеграф — повернула к железной дороге. У въезда в деревню оставили взвод при вахмистре дожидаться судебного следователя. В телеграмме было указано, что следователь приедет сюда. Дальше вел сотню Ферфаксов. Он знал дорогу на Шадринскую заимку.
Ферфаксов, сын священника, окончил Иркутское военное училище, недолго служил в пехоте, потом, лет шесть тому назад, по любви к лошади и влечению к кавалерийской службе, перевелся в пограничную стражу. Он был страстным охотником.
Пешком, то один со своим Берданом, легавым, умным псом, то с кем-нибудь из солдат, чаще всего с унтер-офицером Похилко, он исходил все леса "Императорской Охоты". Ему случалось свалить изюбря и верст восемь тащить его на себе до ближайшего китайского поселка. Рослый, крепкий, сильный, с большим медно-красным бронзовым, покрытым вечным загаром лицом без усов и бороды, с добрыми, собачьими глазами — он с первого появления в Ляо-хе-дзы Валентины Петровны влюбился в нее, что называется "по уши" особой «пажеской» — ничего себе, все ей отдающей — любовью. Для него не было большей радости, как суток трое исходить по лесам и горам, в мечтах "о ней" и подстрелить ей хорошего козла, или набить фазанов. Он принесет их — всегда с черного хода на кухню, вызовет Таню: — "передайте барыне", — и исчезнет, спрячется где-нибудь вне казармы, чтобы не видеть своего божества и не слышать ее благодарности. Иногда Таня подшутит и, догадавшись, кто ее вызывает на кухню, скажет Валентине Петровне — и та выйдет сама. Всегда нарядная — то в европейском платье из Петербурга, то в японском кимоно, то в китайском дорогом халате. Золотистые волосы завиты. От красивых полных рук нежный запах духов идет. В улыбке открываются ямочки на нежных щеках. С нею впрыгнет Ди-ди. Станет жадно обнюхивать охотничью справу Ферфаксова и возбужденно повизгивать — дичь чувствовала. Как тогда смутится и покраснеет Факс! В собачьих его глазах блеснет слеза. Горячие спекшиеся губы едва коснутся «божественной» руки… Кажется, умереть готов за нее.
