Анеля стояла у офицерского «микста» и к ней с площадки перегнулся стройный Кудумцев. Оба смеялись.
Дежурный по эшелону, бравый унтер-офицер при "полной боевой" подошел, чеканя шаги, к Петрику, щелкнул шпорами, приложил руку к лихо надетой на бок фуражке.
— Ваше высокоблагородие, прикажете отправлять?
— Да… отправлять!
Платформа опустела. Старый Ржонд, ведя под руку Ферфаксова, прошел с ним в телеграфную. Помахал рукою Петрику на прощанье.
Кудумцев был в окне вагона. Анеля тянулась к нему руками.
"Если бы это было чувство?… Тогда понятно — не место чувству там, где долг!
Но тут его долг мужа и отца… Правы были в их Мариенбургском холостом полку. И там умели любить. И там были «предметы», кого нелегко было бросить. Но там было легковесное чувство, — а не тяжкий долг. Здесь та же присяга у аналоя. — "Не оженивыйся печется о Господе, как угодить Господу, а оженивыйся печется о жене, как угодить жене"… Там, у аналоя, где менялись кольцами, где пили из одной чаши — там была такая же страшная клятва. Петрик ее должен исполнить — и в этом страшном горе быть при жене!.." Начальник станции махнул рукою в сторону паровоза. Пронзительный раздался свисток… Забренчали, сталкиваясь буфера, заскрипели рессоры, заскрежетали, точно с трудом отрываясь от ржавого пути, колеса. Мимо Петрика покатились вагоны с раскрытыми дверями, заложенными засовами, с тюками сена, с сидящими на них солдатами, с тупыми, белыми, лобастыми головами лошадей, опущенными в рептухи с овсом.
Вагоны катили все быстрее, отстукивая по рельсам что-то бодрое и веселое.
Мелькнули головы Одалиски и Мазепы и между ними Магнита Ферфаксова. Сейчас и последний вагон.
Петрик останется.
"Долг мой перед Государем и Родиной — превыше всего… Горжусь, что я русский…" Эти слова казарменной прописи — точно стукнули и разбудили Петрика. Их сказал Суворов… С этими словами орлы российские несли славу по всему миру.
Последний вагон проходил мимо.
Петрик быстро, вольтижерской побежкой побежал за ним. Оперся руками о пол, дал ногами толчок о песок платформы и впрыгнул в вагон. Солдаты подхватили его под мышки и помогли взобраться на сеном засоренный пол.
Гремевшая по вагону песня смолкла. Солдаты пытались встать, но было тесно.
Подвешенные к потолку вагона винтовки и шашки мешали. Седла со вьюками заняли весь вагон.
— Продолжайте, братцы, — машинально сказал Петрик. Он сел на седло и, закрыв лицо руками, крепко задумался.
Под вагоном точно журчали колеса. Золотая Маньчжурия в осыпях песку, в полях, покрытых молодою весеннею зеленью, проносилась мимо. В ней оставалось самое дорогое для него — семья.
