Эта улица была более фешенебельной, чем та, с которой мы свернул и, – заборы, кусты, более широкие тротуары. Мы поделили территорию и занялись делом. Я направила луч своего фонарика в кусты и стала раздвигать ветки, заглядывая туда, куда обычно забирались лишь белки. Вскоре у меня заболела спина, но я постаралась забыть о боли и сосредоточилась на поисках. Пару раз я замечала блеснувшие в луче фонарика глаза. И тут же раздавался тихий шорох – животное удирало прочь. Майский жук с жужжанием вылетел из-под моей руки, и я вздрогнула. Я отвела в сторону высохшие пальмовые листья, стараясь не порезать ладонь. Они зашуршали, точно скорлупа земляного ореха.
И тут один из полицейских крикнул:
– Я кое-что нашел.
Стало тихо.
Прошло много лет с тех пор, как мой Мишель исчез в самом расцвете юношеских сил и красоты, и мне удалось – путем постоянного бичевания собственной души – немного справиться с болью. Невозможно забыть страдание, которое испытываешь, потеряв дитя; можно лишь рассчитывать, что со временем воспоминания станут не такими мучительными. Иначе не может быть – потому что дух ушедшего ребенка должен навсегда остаться в сердцах тех, кто его любил, чтобы он находился среди нас. Я часто спрашивала себя, за что Бог возложил на мои плечи столь тяжкую ношу и почему сущность мальчика по имени Мишель ла Драпье отдана мне на сохранение. И как можно сберечь милую невинность, чудесное любопытство, глубину характера? У меня нет ни одного портрета моего мальчика, если не считать того образа, что каждый день возникает в моем бодрствующем сознании на пути к сердцу, в котором жива надежда. Он высокий и стройный, руки и ноги обещают стать сильными, а глаза у него цвета апрельского неба. Как удержать его тепло, нежность объятия, звучание ломающегося голоса? И потому я нередко чувствую, что у меня просто не хватит на это сил.
Мадам ле Барбье сначала вскрикнула, когда я ей все рассказала, а потом выругалась, и я услышала горечь в ее голосе; она с такой силой схватила меня за руку, что я испугалась за свои кости. Потом несчастная, измученная женщина обняла меня за плечи, и по ее щекам потекли слезы невыразимого отчаяния и сострадания ко мне, к себе, к нашим пропавшим сыновьям, слезы ужаса перед всеми мучительными, наполненными болью днями, которые я пережила, а ее еще ждут впереди. Ее горе было безгранично, и я испугалась, что она не выдержит и упадет на землю. Я подвела ее к скамье с мягкими подушками и усадила, а она приникла к моему плечу и дала волю слезам. Когда у нее уже не осталось сил плакать, она опустила голову мне на колени, несколько раз тяжело вздохнула и задремала.
